Книга Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров

Так что, Крошечка-Хаврошечка, все будет хорошо…

А бедная Ванда опустила голову, окончательно и бесповоротно поняв, что Шломо от нее уплыл и некому отдать сухарики с цукатами, сохранившимися с нашествия Субудай и Джебе багатуров, налетов разномастных казаков, с бесконечно давних времен, когда Город основали хеломские мудрецы реб Аарон, реб Метцль, реб Ицхак, реб Додик, реб Карден-Штуцер и реб Реб. А было это в самом начале начал. То есть совсем недавно. В смысле давным-давно. И Ванда Кобечинская, которая за два-три последних века выросла с пятнадцати до шестнадцати лет, поняла, что оставаться юной больше не для кого, высыпала сухарики с цукатами под забрало Альгвазилу, и начала неудержимо стареть на глазах Шломо с Иркой Бунжурной, Осла, жующего соломинку из канотье Гутен Моргеновича, самого Гутен Моргеновича, наблюдавшего за процессом из окна, и как бы невзначай проходивших мимо прусских шпионов, загримированных под небольшое торнадо (на два грима не хватило). И вот Ванда постарела до немыслимого состояния и упала под страшным грузом лет. И уже совсем было исчезла из жизни Города и моей книги (собственно говоря, я так и собирался сделать, но по глазам Ирки Бунжурны, уже слегка погрузившейся в будущее, понял, что толику счастья она готова уделить этой бедной полячке. А я что?.. Действительно, что я?.. Что я могу сделать?.. Не было в моем Городе Сына Его, чтобы воскрешать мертвых, не было живой и мертвой воды, мы же живем в реальном, а не сказочном Городе. Не было принца на белом коне, чтобы оживить Спящую красавицу. Не было ничего! И никого! Стоп. А, собственно, что здесь делает Альгвазил?.. Которого я придумал в самом начале книги для оживления антуража?.. Ведь что-то ж варилось у меня в сознании, под ним и без него?.. Ведь не может же он шастать по Городу и страницам просто так, в целях бессмысленного комикования?.. Не-е-е-е-е-е, ребята, не мо-о-о-о-о-о-о-ожет… И вот он поднимает свое забрало… А там – пожилое лицо благородного идальго с закрученным усами и изящной эспаньолкой. Как и положено испанцу. Не носить же ему бороду лопатой или заплетенную в косички. Он, чать, испанец, а не из Вологды какой или Шаолиня. И вот у него в глазах загорается жгучая страсть, как у всякого благородного идальго при виде благородной дамы. Я имею в виду благородную даму Ванду Кобечинскую. И тут из своего окна Гутен Моргенович де Сааведра задает ему вопрос:

– Может быть, благородный дон скажет, зачем он несколько сот лет шлялся по периметру Города с опущенным забралом, не показывая людям свое приличное лицо? Уж не думал ли благородный дон, что евреи решат ему мстить за изгнание из Испании? Так евреи не такой народ, чтобы так долго носить в себе злобу к благородному дону.

Благородный дон отрицательно покачал головой, мол, нет, благородный дон не думает, что евреи такой народ, чтобы так долго носить злобу за изгнание из Испании. Вот сколько может показать благородный дон простым покачиванием головы. Но и Гутен Моргенович де Сааведра тоже оказался не лыком шит (откуда в нашем Городе лыко?), поэтому он подмигнул правым глазом – и на площади появился отец Ипохондрий в праздничном одеянии, подмигнул левым глазом – и на площади появился Алеха Петров с баяном и вжарил на баяне венчальную чего-то, и всякая пацанва в белых одеждах вокруг завертелась, и народишко понабежал, а Шломо Сирота, естественно, понаехал. Потому что на инвалидной коляске не очень-то понабежишь. И тут кто-то откуда-то выкатил бочку вина, и все стали пить, петь и плясать на веселой свадьбе бывшего Альгвазила, а ныне благородного дона на пани Ванде Кобечинской. И проходящий мимо бродячий художник из Голландии Антонис Ван Дейк зарисовал благородную пару на картинке, которая до сих пор висит в замке Кобечинских, а та, что висит в Лувре или Эрмитаже, уже не помню, была лишь копией, наваянной ловкой рукой реб Аароном Шпигелем, то ли фальшивомонетчиком, то ли ювелиром, для тренировки перед изготовлением банкноты в 1226 фунтов стерлингов, которая была продана им одной супружеской паре из Крыжополя, отбывающей по религиозным мотивам на ПМЖ в Америку на корабле «Мэйфлауэр», и которую у них по религиозным мотивам изъял один пуританин, Оливер Кромвель, которому потом отрубили голову, но не за банкноту, а по религиозным и контрреволюционным мотивам, а также чтобы не простаивал топор. А у выходцев из Крыжополя сняли скальпы индейцы племени сиу – также по религиозным мотивам. Каким – неизвестно. Ну и чтобы томагавк не простаивал.

Ну, вот эта свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли, и общая благость охватила все население Города, и вино лилось рекой, и еда падала водопадом, и раввин Шмуэль Многодетный под горячую пьяную руку уже готов был обвенчать Шломо с Иркой Бунжурной, но встал вопрос: куда деть Осла? И практически весь Город в очередной раз впал в ступор. Кроме благородного дона и пани Ванды Кобечинской, которые интенсивно осваивали свою брачную ночь.

И весь Город пребывал в ступоре всю ночь. И вышел из него от крика муэдзина с минарета мечети в арабском квартале, сзывающего правоверных на праздничную пятничную молитву. После которой мусульмане обещали решить проблему Осла на площади Обрезания.

Но, любезный мой читатель (как же ты мне надоел!), я должен тебе рассказать историю арабского квартала, как и каким образом он образовался в Городе, как вырос из двух братьев Фаттахов, кои волей судеб остались в живых после татаро-монгольского нашествия на Город. Оплоте еврейства и выползшего из него христианства.

История рабского квартала

Итак, после неудачного налета татаро-монголов на Город в живых остались лишь два татаро-монгола, которые, в принципе, были арабами из Медины. Абубакаром и Муслимом. Садовником и поэтом. Садовник долго ходил по окрестностям Города, глядя в землю, пытаясь что-то найти. Хотя, как вам должно быть известно, что-нибудь путное можно найти только на небе. Ибо там, на небе, и живет начало всех начал. И неизвестно, сколько бы он так ходил, если бы однажды не встретил на пути Пиню Гогенцоллерна и реб Бенциона Оскера, вторую неделю обсуждавших, что хотел сказать посетивший некогда Город Екклезиаст стихом «Не познаешь ты путей ветра, не знаешь, откуда кости в животе у беременной, – так и не познаешь и дел Бога, который творит все». И после скитаний сели у постороннего камня, чтобы перекусить яблоком (я вас умоляю, не ищите смысла в слове «яблоко», ибо это было простое яблоко сорта ранет, яблоко для еды, а не для соблазна). И вот они ели это яблоко сорта ранет, а семечки сплевывали на землю. И эти семечки присыпал землей Абубакар Фаттах. Аллах (Господь, кто не знает) опустошил над ними облака. И семечко яблока умерло и в смерти дало жизнь. А пришедший брат Абубакара поэт Муслим произнес над ним стих: «Человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом росток, потом полное деревце. И так вырастает яблоня». Хороший стих. Я же вам говорил, что садовники и поэты важнее воинов. А вот кто важнее: садовники или поэты, я сказать не могу. (Позднее этот стих переделал несколько на свой лад один человек по имени Исса из Назарета. Тоже, между прочим, поэт. И пророк. Убили его за его пророчества. Недалеко от Назарета. И не стало пророка в своем отечестве. Опасное дело – поэзия. Но без нее нельзя. Яблони без нее не растут.)