Книга Александрийский квартет. Клеа - Лоуренс Даррелл

«Не мучь великих, я тебя прошу».

«Черт, как же я устал, слушай, а ведь, кажется, не бомбят сегодня, а?»

«Последнее время бомбят все реже и реже».

Он рухнул на кровать в чем был и принялся медленно развязывать шнурки на своих замшевых пустынных башмаках, а потом вертел пальцами ног до тех пор, пока ботинки сами собой не сползли и не грохнулись на пол. «Ты видел когда-нибудь эту маленькую Персуорденову книжку, „Избранные молитвы для английских интеллектуалов“? Забавно. „Дорогой Иисус, прошу тебя, дай мне остаться по образу и подобию восемнадцатого века настолько, насколько это возможно, — вот разве что без шанкра на, если тебя не затруднит…“» Он сонно хохотнул, закинул руки за голову и с улыбкою стал погружаться в сон. Когда я выключил свет, он глубоко вздохнул и сказал: «Даже мертвые нам то и дело делают подарки».

У меня перед глазами вдруг встала картинка: Китс, маленький мальчик, идет по самому краю отвесной скалы и собирает птичьи яйца. Один неверный шаг…

Но повидаться с ним мне больше не довелось. Vale![74]

5

И тайной скорописью метили мне лоб

Незрячей музы ласковые пальцы.

Я вспомнил эти строки, когда на следующий день, ближе к вечеру, нажал кнопку звонка у дверей летней резиденции. В руках у меня был кожаный зеленый чемоданчик, а в чемоданчике — личные письма Персуордена; блестящая, без единой запинки канонада слов, она по-прежнему взрывалась в моей памяти неким вселенским фейерверком, обжигая и раня. Я позвонил Лайзе утром из офиса, чтобы назначить рандеву. Она открыла дверь и встала передо мной с выражением выжидательным, будто выгравированным на ее бледном лице. «Хорошо, — шепнула она, когда я назвал свое имя тоже почему-то вполголоса, и: — Проходите». Она повернулась и пошла вперед прямой, чуть скованной и весьма выразительной походкой, похожая на девочку, одевшуюся для шарады королевой Бесс. Выглядела она усталой и напряженной и почему-то очень гордой. В гостиной было пусто. Маунтолив, и я прекрасно это знал, тем же утром вернулся в Каир. Как ни странно (на дворе стояло лето), в камине горел огонь, настоящие большие поленья. Перед камином она и встала, чуть выгнув над волной тепла спину и потирая руки так, будто и впрямь замерзла.

«Быстро вы, очень быстро, — сказала она едва ли не резко, едва ли не с намеком на упрек. — Но, впрочем, я рада». Я уже сообщил ей по телефону основную новость — насчет Китса и его несуществующей книги. «Я рада, потому что теперь наконец мы можем что-то решить, раз и навсегда. Я совсем не спала прошлой ночью. Все представляла себе, как вы их читаете. И — как он их пишет».

«Они великолепны. Я в жизни ничего подобного не читал», — сказал я и отследил в собственном голосе нотку chagrin.[75]

«Да, — ответила она и тяжело вздохнула. — И я, по правде говоря, очень боялась, что вы так о них подумаете; боялась, что вы будете заодно с Дэвидом и посоветуете мне сохранить их любой ценой. Но он сам совершенно ясно велел мне их сжечь».

«Я знаю».

«Сядьте, Дарли. Скажите мне, наконец, что вы надумали».

Я сел, поставил чемоданчик с собою рядом на пол и сказал: «Лайза, это не литературная проблема — если вы сами не захотите ее таковой сделать. И ничей совет вам не нужен. Вполне понятно, что любой, кто их прочтет, станет очень сожалеть о потере».

«Но, Дарли, если бы они были ваши и были написаны к человеку, которого вы… любили?»

«Мне стало бы легче, если бы я знал, что мои распоряжения выполнены от и до. По крайней мере, ему, мне кажется, стало бы легче, где бы он сейчас ни находился».

Она повернула светлое слепое лицо к зеркалу и словно принялась изучать свое в нем отражение — внимательно, испытующе; кончики пальцев — веером по каминной полке. «Я ведь суеверна, и он был тоже суеверным, — наконец сказала она. — Но не только в этом дело. Я всегда его слушалась, потому что знала, что он и видит дальше, чем я, и понимает больше моего».

И женщины, как загнанные лани,

Из зеркала хватают на ходу

Напиток, ей неведомый…

Сколь многое прояснилось в поэзии Персуордена, кристально чистой для меня теперь и выстроенной в точности как кристалл, — в свете моего нового знания! Какую остроту и плотность смысла она обрела, стоило мне только раз увидеть Лайзу, то, как она рассматривает в зеркале свое слепое лицо и как отброшены на плечи ее черные волосы!

Наконец она обернулась, вздохнула еще раз, и на ее лице я заметил робкую «почти мольбу», от пустых глазниц еще более немую и внятную. Она сделала шаг вперед и сказала: «Ну, значит, решено. Только скажите, что вы поможете мне их сжечь. Их много. Это займет какое-то время».

«Если вам будет угодно».

«Давайте сядем у камина».

Мы сели на ковер друг к другу лицом, я поставил между нами чемоданчик и отжал замок; щелчок — и крышка скакнула вверх.

«Да, — сказала она, — так оно все и должно быть. Давно бы следовало понять, что нужно делать так, как он сказал». Медленно, один за другим, я вынимал открытые конверты, разворачивал каждое письмо и отдавал ей, а она бросала их в огонь.

«Когда мы были детьми, а на дворе стояла зима, мы сидели вот так же и между нами стояла наша коробка с игрушками. Вам придется забраться очень далеко в прошлое, чтобы все это понять. Да и то я сомневаюсь, поймете ли. Двое маленьких детей, одни в большом, беспорядочной постройки фермерском доме среди замерзших озер, холодных ирландских туманов и дождей. Нам не на кого было рассчитывать, кроме как на самих себя. Он обратил мою слепоту в поэзию, я видела — его воображением, он — моими глазами. И мы придумали нерушимый сказочный мир, мир поэзии, это было много сильней, чем самые лучшие его книги, я ведь читала их все, пальцами, они есть в Институте. Да, я их читала и перечитывала, все искала ключ к тому чувству вины, которое все переменило. Раньше нам ничто не могло помешать, наоборот, все на свете как будто сговорились оставить нас одних, толкнуть друг к другу. Родители наши умерли, когда мы были еще слишком малы, чтобы по-настоящему понять, что случилось. Мы жили в ветхом старом доме, за нами ходила чудаковатая старая тетка, вдобавок ко всему еще и глухая, она делала работу по дому, следила, чтобы мы были сыты, а в остальном предоставляла нас самим себе. В доме была только одна книга, Плутарх, и мы ее знали наизусть. А все прочее он выдумал сам. Так я и стала странной, из мифа почти, королевой всей его жизни и жила в просторном дворце вздохов — это он так говорил. То это был Египет, то Перу, то Византия. Должно быть, я догадывалась, что на самом деле это просто кухня в старом доме, где стоит рассохшаяся еловая мебель, а пол выложен красной плиткой. По крайней мере, когда пол мыли с карболовым мылом — а уж этот-то запах с другим спутать трудно, — я знала в глубине души, что это просто кухонный пол, а не дворец с его роскошными мозаичными полами, где выложены змеи, и орлы, и карлики. Но одно только его слово, и он опять возвращал меня к „реальности“, как он это называл. Позже, когда он стал искать оправданий своей любви, вместо того чтобы просто ею гордиться, он прочел мне цитату из книги: „В африканских похоронных ритуалах мертвого царя возвращает к жизни именно его сестра. В Египте, так же как и в Перу, царь, который считался богом, брал сестру себе в жены. Однако мотивы этого брака носили ритуальный, а не сексуальный характер, ибо царь и его сестра своим соединением символизировали солнце и луну. Царь женится на своей сестре, поскольку он, как божественная звезда, скитающаяся в земной юдоли, бессмертен и не может, следовательно, продолжить свое существование в детях чужой, посторонней ему смертной женщины, равно как и умереть естественной смертью“. Поэтому с таким удовольствием он и ехал сюда, в Египет, он говорил, что ощущает внутреннюю поэтическую связь с Озирисом и Изидой, с Птолемеем и Арсиноей — с расой солнца и луны!»