Книга Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина

Моя собственная Псиша, росток той, главной Псиши, была резвой, бестолковой и неприхотливой девочкой. Она тянулась к людям, доверчиво хотела поиграть с ними и крепко надеялась на любовь. Плохо взрослела и чуралась опыта. С ней никак было не договориться. Ударят по щеке – отстрадает своё и подставляет другую. Объясняешь ей: не болтай лишнего, а она незнакомым гражданам норовит про всю свою жизнь рассказать. Предупреждаешь: всюду враги, а она прыгает, как коза, и чирикает, как воробей. Простушка, босоножка, никаких манер. Обидят – ревёт в три ручья. Оттолкнут – лежит и помирает. Когда я ушла от Коваленского, моя Псиша так кричала и мучилась, что сорвала работу всего организма. Весь сложнейший завод по воспроизводству меня встал из-за безумной девчонки, которая любила своего мужа и отчаянно хотела обратно к нему. Она ничего не желала слушать, она прощала ему всё. А нельзя было прощать. Она готова была вести дальше позорную, унизительную жизнь презренного, жалкого существа, готового обходиться без любви и даже без уважения. А эту жизнь невозможно было продолжать. Нет, она рыдала и упрямо твердила «он меня любит». Сто тысяч раз объяснив и показав ей, что – не любит, и сто тысяч раз прослушав, что – нет, любит, силы внутреннего порядка решили упечь дурочку в дом для душевнобольных. У нас есть внутри такой. Его надёжно охраняют. Там сидят наши души в смирительных рубашках и ждут, когда мы их навестим по-родственному. Мы навещаем. Приносим гостинцы и рассказываем, как там, снаружи. Всё подорожало, моя Псиша. Жизнь очень дорого стоит. Тебе на воле не прожить. Ты не плачь, я скоро опять приду

Она ещё здесь, она пока с нами, но голос её звучит редко, она всё больше молчит, зябнет. Сил осталось мало, только разве на деток, и то – иногда. Раньше она вздрагивала от фальшивых звуков, заполонивших землю, а теперь, кажется, оглохла. Она не вышивает больше икон, но иной раз всё-таки мастерит куколок и расписывает глиняные горшочки постаревшими усталыми руками, тихо улыбаясь своим воспоминаниям. На Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны Когда её крошки, которых всё меньше и меньше, начинают петь глупые песенки про то, как он меня любит, она больше не подпевает, а грустно качает седой головой. Кому нужны теперь твои бумажные салфетки, твои крахмальные наволочки, твоё извечное, наивно-гордое «это я сама сделала!». Только в память о тебе цветут цветы на подоконниках. На окошке два цветочка – голубой да синенький, никто любви нашей не знает – только я да миленький Сколько продлится твоя медленная убыль, столько нам осталось жить. Интересно, кто-нибудь ещё это понимает? Потом – смертная тоска заполнит все пустоты, которые ты оставишь, уходя. Уже заполняет… А в прощальный наш денёчек я дарю тебе платочек, на платочке – сини поймы, возьмёшь в руки – меня вспомни

Да, очень жаль. Мы скорбим, не правда ли? Сегодня дух одет в траурный костюм от лучшего портного. Но он никогда не упадёт. Стой как скала. Смотри. Запоминай. Никогда не забывай о достоинстве. Думай. Думай. Думай.

Дух нарастал неотвратимо, мой белый воин в рубиновом шлеме, пожиратель книг, сердитый остроумец, победитель скуки, лени, уныния и праздности. Он никогда не был женщиной. Он слишком сострадал им, чтоб их любить. Иногда они забавляли его, чаще раздражали. Разве можно так варварски относиться к собственному уму? Или воображать, что он есть, когда его нет? Дух обрекал меня на вечное учение, вечное служение, вечную борьбу. Если плохо, иди к тем, кому хуже тебя. Если некого любить, служи людям и Богу. Дух норовил переодеть меня в самые простые одежды и выучил смеяться над всеми этими кнопочками, бантиками, рюшечками, пилочками и блёсточками. Отделы мужской одежды в универмагах сияли благородством цветов, линий и красок. Отделы женской поражали утрированной пестротой и безобразием, придурочной вычурностью и грошовыми увёртками. Человек не может ходить на шпильках. Человек не в состоянии надеть ядовито-розовое платье с разрезом до пояса. Человек не перекрашивает волосы. Это могут делать только специальные существа, чтобы достигнуть фантомных целей. Дух истребил задушевные разговоры с подругами и вопрос «как я сегодня выгляжу». Он ненавидел пошлость, ложь, суетное желание нравиться и угождать. Он корил меня безвинными развлечениями и отчитывал за каждую пустую книжку, глупый фильм, бесцельно потраченный час. Порой он перебарщивал в своём пуританстве. Он решал свои задачи. Готовился к подвигам. Очень много ел информации. Он надоедал мне поучениями и вконец осточертел, как зануда-воспитатель. Его было трудно не уважать. Жить с ним было интересно и тяжело. Он привык возиться с мальчишками, но я-то оставалась женщиной – осуждённой без объяснения вины, по факту рождения.

Если судить по русской литературе, а лучшей литературы на земле не существует – не брать же нам в разговор английских гувернанток, тайно вздыхающих по своему нанимателю-вдовцу, или американских подлецов, топящих ради карьеры своих любовниц в горных озёрах, – нет большего ужаса, катастрофы и преступления, чем внебрачный половой акт. По разрушительным последствиям он может сравниться только с законным браком. Дело ясное – великую литературу, как всё на свете, делали мужчины. Мучаясь любовью и ревностью, они запретили своим героиням совершать преступления без наказания. Самый доброжелательный и женолюбивый – А. С. Пушкин – предложил и самый гуманный исход: она объясняет, что всё невозможно, ибо отдана другому, и указывает таким образом ему на дверь, за которой – покой и воля, а также привычка свыше нам дана, замена счастью и т. д. Самый сердитый на жизнь – М. Ю. Лермонтов – сделал ехидное примечание к этому классическому рецепту: дама может так и поступить, но ей возьмёт и попадётся такой муженёк, что отравит по одному смутному подозрению в измене. Браслет! Платок! Моя Земфира неверна! Ревнивцы стонали долго и ужасно, аж до гориллы-Гумберта, всаживающего в простодушного развратника Куильти небывалое ни в каких револьверах количество пуль из-за розового, баснословного, медового, русого призрака, коварно наряженного автором в облик двенадцатилетней девчонки. Если не вспоминать, как нелепы и непривлекательны в нашей цивилизации женские подростки, всё это можно проглотить не без приятности. В. В. Набоков любил женщин. Так любил, что прописал своей героине нормальную казнь, известную от века: умерла в родах. Чистая работа, не придерёшься. Автор с деланно невинным лицом рассматривает на обоях цветочек.

У Н. В. Гоголя, пронзившего всё сущее своим острым носом, среди женских персонажей нет человеческих особ, а есть недочеловеческие и сверхчеловеческие. На первых принято жениться, но лучше смерть, а вторые… Гоголь не стал дожидаться коварных измен, а прикончил свою панночку ещё до воплощения состава преступления. Ясно, что все они ежели не куклы, так ведьмы – не робеть, православные. Шла будничная литературная работа – и резали, и топили, и под поезд бросали, и насылали чахотку, да что чахотка! Обычная простуда могла без труда увести возлюбленную героиню на тот свет. А попозже, когда стали летать самолёты и мчаться автомобили, хлопоты по доставанию убойных предметов и изнурительные психологические обоснования для мнимых самоубийств отпали. Чтобы самолёт внезапно загорелся, а он понял, что потерял её навек, навек, надо всего лишь сделать героиню стюардессой.