Книга Сила прошлого - Сандро Веронези

Вот почему я поверил в его историю — я поверил в него. Стемнело, кутерьма осмотров и анализов улеглась, мы остались в палате одни, и я верил в него. Я постанывал, обалдев от боли и от обезболивающих, действительность смешивалась со сном, утекали долгие часы этой гипнотической ночи, и я верил в него. Он успокаивал меня, рассказывал мне старые анекдоты, произносил панегирики хирургу, который будет меня оперировать завтра, потом рассказывал о себе, говорил, что его официальное занятие — частный сыск, хотя он им вовсе не занимается, потом показывал мне свою книгу про закусочные и, оказывается, он как раз вёз ее мне, когда увидел мою разбитую “Веспу” посреди перекрестка и узнал от парикмахера, что я попал в аварию и что меня отвезли в больницу, а в больнице увидел полицейских, которые ее закрывали, и счастье еще, что он меня быстро нашел, что я был не так уж плох, что его не заметили, пока он вытаскивал меня оттуда, потерявшего сознание. Потом он выходил покурить, возвращался, и, думая, что я уснул, садился на диван и читал свою книжку, нацепив очки, точь-в-точь как у моего отца, или стоял у окна, созерцая невесть что, в своей рубашке с короткими рукавами, тяжелым дыханием и хрипами в легких, но я не спал, я смотрел на него, и он, заметив, что я не сплю, спрашивал, не нужно ли мне чего, его фигура расплывалась у меня перед глазами, и я говорил да, нужно — нужно рассказать мне правду про “Дуглас” из Устики,[89]он-то ведь знал её, нужно рассказать про взрывы на Пьяцца Фонтана,[90]Пьяцца делла Лоджия,[91]на вокзале в Болонье,[92]про дело Моро,[93]про убийство Пазолини; он усаживался и рассказывал мне правду: это была французская ракета, это дело рук фашистов, а это — секретных служб, Фьораванти[94]тут не при чем, но пусть сидит там, где сидит, всем было прекрасно известно, что Красные Бригады держат Моро на улице Монтальчини, о Пазолини так толком ничего и не выяснено, потому что всем было наплевать, и я понимал, что эту правду знал я, знали все, какие там тайны, какая “невидимая Италия”, это как в цирке, когда фокусник исчезает из ящика — в полу есть люк, проще некуда, даже ребенку понятно, но, естественно, фокусник утверждает, что никакого люка нет, и тогда все ломают голову, как, черт побери, он исчез — загадка, — а если кто-то скажет, что все дело в люке, его просто засмеют. Потом я засыпал, но тут же просыпался от сильной боли, и он шел за карлицей, которая делала мне укол, после чего становилось легче; было уже далеко за полночь, он снимал ботинки, и в палате начинало слегка попахивать его носками, растягивался на диване и мгновенно засыпал, минутой раньше он рассказывал о давнишнем переломе таза, и вот уже храпит, как кабан; спал он беспокойно, сипя и хрипя, его огромное тело с трудом умещалось на диване, на заре просыпался, с трудом поднимался на ноги в полутьме и делал утреннюю зарядку, четыре наклона вперед, четыре приседания — что-то из прошлой жизни, трогательное, колени скрипели, как ржавые петли, руки вытянуты вперед, как у дуче; и я все больше и больше верил в него.

Потом, сегодняшним утром, прямо перед тем, как меня начали резать, когда наркоз уже уводил меня куда-то, а перед моими глазами стояло его лицо, заросшее за ночь портившей его седой щетиной, мне, я помню, пришла в голову совершенно неожиданная мысль: если бы моему отцу разрешили вернуться с того света и рассказать мне то, о чем он никогда не рассказывал, и ему надо было выбрать, в кого воплотиться, в кого-то совсем другого, понятное дело, не похожего на того человека, каким он всю жизнь представлялся, далекого от него настолько, насколько он сам от себя был далек, и в то же время такого же непростого, нелегкого в общении, но доброго, загадочного, сильного, романтичного, одинокого и с богатым прошлым, каким любой отец хочет выглядеть в глазах сына, что ж, я подумал, он выбрал бы его.

Когда такое подумаешь и сразу провалишься в сон, назад уже дороги нет. Так оно и случилось.

Ааааууууууу…

Неулыбчивая медсестра, по-прежнему не обращая внимания на эти завывания, подходит ко мне.

— Все нормально, — говорю.

Она не улыбается. Может, это она сняла с меня трусы.

— Хорошо, синьор Орзан, — говорит она. — Сейчас мы переведем вас в обычную палату.

Подходит другая медсестра, она постарше и поплотнее. Похожа на Габриеллу Ферри.[95]Вешает на мою кровать какую-то бирку и начинает возиться с трубками капельницы. Неулыбчивая смотрит на часы и что-то пишет на листке.

Да, действительно, время…

— Сколько сейчас, — спрашиваю.

— Два.

Да, время идет, как говорится. Если бы вместо операционного стола я оказался, скажем, в самолете, я бы уже был, как минимум, в Москве.

— Боль чувствуете? — начинает она свое молитвословие.

— Нет, — отвечаю.

— Совсем ничего не болит?

— Нет.

— Как глаз? Не беспокоит? Рука не немеет?

— Нет.

Она записывает все на листке.

— Это нормально?

Видно, что на сей раз она сдерживается с большим трудом, но все-таки не улыбается. Глаза прикованы к листку бумаги, продолжает писать.

— Это хорошо, — говорит она. — Это очень хорошо.

Спящая женщина начала тем временем стонать, завывания прекратились. Габриелла Ферри снимает блокировку колесиков, и моя кровать дергается вперед. Неулыбчивая останавливает ее знаком, смотрит мне в глаза.

— Будем надеяться, что это не понадобится, — говорит она, — но если станет больно, нажмите эту кнопку.