Книга Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

— Позже, Прасковья, попозже, ладно? Ты иди, ложись, мы с Лёвой сами.

— Бросьте посуду после как есть, я утром пораньше подымусь и перемою. Не пачкайтесь сами, — развернулась и пошаркала к себе.

— А ты чего торчишь? — осведомился Лёва у Черепа. — Не гулян, что ли?

Череп последовательно посмотрел сначала на стену, затем на потолок и послушно вышел.

Воздух над дощечкой сгустился, побежали по экрану слова.

«Отправлюсь и я, дорогие мои княгинюшка и Лёвушка… До завтра — в это же самое время, с вашего позволенья. Знаю, утомились, да и сам несколько приустал, правду сказать. Приятных всем вам сновидений…»

Лёва выключил монитор, и экран погас. Он посмотрел на жену долгим и как бы отсутствующим взглядом, прикидывая что-то про себя, и, почти не разжимая губ, выдавил из себя полушепотом:

— Думаешь, отбыл? Переместился, хочу сказать?

Ада пожала плечами, явно не понимая, для чего Лёве понадобилась эта конспирация.

— Наверное. А что такое?

Лёва покрутил головой, то ли решаясь продолжить разговор, то ли все еще обдумывая, стоит ли это делать вообще, и, определившись, выдавил с той же громкостью и качеством звука:

— А если он сказал, что ушел, а сам остался. Понимаешь, о чем я, Адусь?

Ада Юрьевна не вполне понимала, что, собственно, имеется в виду. И самым обычным голосом решила уточнить для себя ситуацию:

— Ну даже, если и здесь Николай Васильевич еще, то что с того? Чего ты хочешь сказать, Лёва?

Гуглицкий все еще не решался разжать рот до нужных пределов, но, видно, все уже к тому шло. Демонстративное неврубание собственной жены в элементарное грозило накалить обстановку до неприличного градуса. Глубоко вдохнув, Лёвка пояснил Аде свою мысль:

— Нет, ну как, сама подумай, ложимся спать, Адунь, все такое, я имею в виду, мало ли чего может происходить между любящими супругами. А Николай Васильевич, между прочим, не только пишет распрекрасно, но и слышит отменно и видит, наверное, всеми возможными точками оболочки своей, включая темное время суток, как в инфракрасном свете. — Он победно посмотрел на жену, но все же голоса не изменил и вышептал напоследок: — Ну что, въехала?

Она не ответила — снова включила монитор, загрузила почтовую программу, вызвала адрес [e-mail] и быстро напечатала:

«Спокойной ночи, Николай Васильевич! Успешно добрались?».

И нажала на «Доставить почту». Через минуту динамик пикнул, зафиксировав почту, и Ада открыла ответное послание:

«Спокойной, любезные мои Аданька и Лев! Переместился без приключений, пробки облетал стороной. Искренне ваш, Николай Гоголь».

— Он еще и шутит, — махнул рукой Лёва и притянул жену к себе. — Ладно, пошли спать, пока он обратно не переместился.

— Я люблю тебя, Лёва, — сказала Ада и еще тесней прижалась к мужу. Так они стояли и смотрели на экран, где черным по голубому отпечаталась рукописная вязь классика русской литературы, с этого самого дня невероятным образом сделавшегося полноправным членом зубовской семьи.

22

Дошлепав до своей комнатки, Прасковья зашла, закрылась на шпингалет и опустилась на пол, встав на колени перед картонным образом. Помолилась коротко: середину пропустила, оставив начало молитвы и заключительную часть — давала знать о себе сегодняшняя усталость. Затем поднялась, переоделась в ночное и, включив маленький телевизор, прилегла. Она всегда, прежде чем ложиться уже совсем, до утра, немножко баловала себя этим Лёвочкиным подарком, вылавливая из него такое, про что сроду не знала, но быть в курсе могла б. Именно оттуда, например, узнала она о страшном дефолте, поразившем самое нутро народного благосостоянья, и подумала тогда еще, как удачно жизнь ее сложилась, что не имеет она и отродясь не имела этих проклятущих долларов, о каких все только и долдонят, а то б вылетела вместе с ними в трубу и поминай как звали. А тут еще евро какое-то измыслили, евреи, наверно, умные да хитрые, кто ж еще — мало с долларами этими горя да беды хватанули, так теперь к ним других невзгод добавится, прибавочных. Хотя и не так это, может, если всмотреться. Лёвушка, вон, тоже не русак, а зато какой добрый, щедрый да уважительный. Со всем барахлом ее сюда жить перевез, и животных не обошел стороной даже, совсем для них с Аданькой бесполезных. Комнату выделил полностью мебелированную, и даже иконку поставили к ней и телевизорик этот самый с пультом, чтоб выключать прям от постели и менять телепрограммы. А уж кошмары, кошмары сплошь кругом в телевизоре этом — что тогда были, что сейчас, даже еще жутче стало, чем раньше. Людей живьем бомбами из сахарного песку взрывают, вместе с домами: на Каширке давеча, под Ростовом, на Гурьяновской, под землей в переходе на Пушкинской и в магазине для зажиточных под Манежной площадью. И все это, почитай, за два месяца, не боле. А тут нового, сказали, председателя всех министров назначили, Путин по фамилии. Того сняли, а этого взяли на новенького. Ну, Бог даст, справится, остановит беспредел-то нынешний…

Несмотря на вечные заботы по дому, по хозяевам и отдельно по домашней скотине, Прасковья успевала-таки попутно насыщать голову знаниями, для ее неприметной и тихой жизни совершенно посторонними, лично ее никак не касаемыми и оттого имеющими особую притягательность. Она и в этот раз вдавила первую кнопку — так ей было привычнее и надежней. Отчего-то глаза ее сегодня слипались раньше обычного, тем не менее, она не стала нарушать непродолжительной стандартной процедуры и глянула в голубой экран. Шел вечерний выпуск новостей, дело, наверное, уже шло к концу, потому что про новость рассказывали неинтересную, самую обыкновенную, не дающую особого простора и подпитки уму. Сказали, Вацлав Гавел, президент Чехии, принявший в свое время власть от Гусака какого-то, какой до него президентом был, выступил с заявлением, призывающим, чтобы кто-то там не забывал, что еще с австрийской империи династии Габсбургов, которые правили Чехией 400 лет, вплоть до начала двадцатого века…

Дальше было сплошное бу-бу-бу, и она вжала на выключение. Погасила прикроватный светильник, протянула ноги, накрылась одеялом и пошла по главной улице — Миргорода, конечно ж, какой другой еще из остальных малороссийских городов сравниться сможет с дивным Миргородом этим!

А лужа, какая раскинулась чуть не доходя площади, с одного ее края по другой! Это ж не просто лужа, а красота нечеловеческая, с зеркальной гладью, глядящею всею личностью в небо и вышиной по пояс самой откормленной свинье.

Прасковья задрала голову ввысь и подивилась небу — все отражалось в небе том: зеленые леса, синие реки, мельницы, возы с горшками, все-все. Шла она бодро, и шаг ее был упруг и смел, словно чья-то посторонняя сила подталкивала ее следовать вдоль главной улицы и дальше, уж после того, как миновала она красавицу-лужу, подобрав длинный подол, и свернула на боковой прирост, уводящий к стороне. Там уж потянулись другие домики и дома, всякие, да хоть и избы были; какие из строений этих невысокими стояли, бедноватыми, а какие, наоборот, ничуть не запрятывали прелестей своих, устремляясь кверху белыми трубами. Мимо тащился воз, наваленный мешками и другой поклажей, и мужик, что правил истомленными волами, сдернул шапку и поклонился головой Прасковье.