Книга Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

Остающихся в грубом телесном состоянии людей тоже было жаль. Не все ведь закоренелые преступники, не все упыри и мономаны! И потом: скучно без шутов, без базарной пьяни с чистыми глазами и мутными лицами, без хорошеньких грешниц, переклеивающих где-нибудь на юге России фиговые листочки с причинного места на нос и так и принимающих лучи закатного солнца…

Словом, не станет ли царство эфира — лишенное всего не вполне пристойного, всего сладко грешного — новым „совком“? Без кровинки, без живинки, без творческих объятий и неостановимых криков любви?»

Ответа не было.

Верней, ответ содержался в самом вопросе. Но Трифон Петрович такому ответу верить не хотел. Ответ не сходился с условием задачи!

И тогда Трифон Петрович решился условия задачи изменить. То есть решил сделать вопрос таким, чтобы ответ на него пришлось искать еще лет сто, а то и двести.

— Что за эфиром? — спросил сам себя Трифон и, радостно засмеявшись, себе же ответил: а что надо, то и есть!

Примерно так на пустынной улице размышляя, Трифон внезапно остановился. И сразу обратил внимание на какого-то крепкого мужика.

Мужик — рослый, бритый, с бобриком серо-соломенных волос, в тонкой и хорошей одежде — стоял посреди улицы и, широко раззявив рот, смотрел на парковую вывеску.

* * *

«Парк советского периода» Савву Лукича потряс!

Как дитя прыгал он вокруг скульптур и даже ползал близ них. Лизал языком прозрачные трубки газировки и смеялся от счастья, читая воинственные лозунги. Выворачивал карманы, пытался отыскать монетку и бросить ее в фонтан, бивший из лебединого клюва, которому помогал раскрыться пошире хозяйственный и, как видно, расторопный мальчик-кудряш.

Шестеро охранников, которые нагнали Савву по пути и теперь следовали за ним по пятам, быстро выставили всех гуляющих из парка вон. Однако Савва тут же приказал граждан с детьми вернуть обратно.

В тот час ему было все равно, узнают его или нет, будут ли клянчить, просить, требовать, выманивать деньги прямо в парке или уже по возвращении в гостиницу…

Савва стал водить с детьми хоровод, потом прошелся вприсядку — и у него впервые в жизни получилось!

Он стал показывать детям немые сцены, изображал рыболова и пограничника с собакой… И дети, сперва побаивавшиеся нелепого дяденьку, стали потихоньку улыбаться, некоторые даже смеялись.

— Have you in this park the лилипут-транспорт? — смешивая от волнения родную и чужеземную речь, спрашивал молчаливых детей Савва.

Не дождавшись ответа, мастерил он из стебельков зеленые усы, помогая накладывать их на губы пионеркам. Найденным куском красного кирпича рисовал очень пристойные, но иногда и чуть соблазнительные знаки, выводил на серебристых постаментах вполне себе печатные, но в новые времена и для новых детей звучавшие двусмысленно слова.

Все было как тогда, в беспечальном Саввином детстве, шестьдесят годочков назад!

Тут же Савва Лукич решил «Парк советского периода» купить.

Именно парк, а не какой-то занюханый музей или богом забытый цирк, вдруг стал представляться Савве символом новой российской жизни.

— В парках пьют? — рассуждал он, вернувшись в гостиницу и вышагивая мимо пустых номеров по всей длине третьего этажа. — Еще как пьют! Ну так в наших парках и питье будет особенное, беспохмельное. В парках совокупляются? А то! Так мы для взрослых просторных кабинок понаставим, и детям наблюдать за ними не позволим.

— В парках хулиганят? — допрашивал Савва ни в чем не замешанного Эдмундыча и сам за него отвечал: — Так то от задора! А мы хулиганящим управление реальными финансовыми потоками предоставим. Детскую биржу создадим! Подростковую земельную ренту наладим! Юношеский инвестиционный банк учредим! Старушечью меняльную контору организуем! И тогда старушка старушке — рубль, а не сумкой в глаз! И никаких тебе острых взаимных топоров, никакого старческого экстрима. Всё россиянам дадим через парк. Им из парка и выходить не захочется. Какой театр? Зачем музей? Развлекаясь — практикуйся! Вот наше будущее!

Оставлять «Парк советского периода» на своем месте, в городе Романове, Савва никак не желал. Желал целиком, со скульптурами, фонтанами, хозяйственными постройками и обязательно с почвой, на которой эти постройки стоят — перевезти в столицу. И где-нибудь у себя, в обширных подмосковно-московских владениях, этот парк разместить.

А для тех детей, подростков и отроковиц из числа романовцев, которые пожелают его новые владения посещать, решил уже в «Московском парке советского периода» — построить поместительную гостиницу в виде лебедя, поднимающего одно крыло.

Крыло поднятое и крыло, лебедем опущенное, должны были символизировать: с одной стороны, прохлопанные когда-то возможности, а с другой — беспримерный подъем производства и неслыханно успешную капитализацию всей культурно-парковой сферы!

— Толцыте и отверзется, — твердил, вышагивая по коридору Савва, — толцыте и толцыте! Не в дверь ногами — головой, головой толцыте!

— Ну учудил ты, Лукич, ну учудил, — тихий Эдмундыч от счастья служить такому человеку, как Савва, обмирал сердцем и моргал красноватыми от недосыпу камердинерскими веками. — Только забыл ты, Саввушка, вот про что: про нашу церковь! Как без нее в парке?

— Будет церковь. И не одна! Оно и правильно: помолился перед входом — и за ограду, за дело! И мечеть, и синагогу, да хоть буддистский дацан на входе и выходе поставлю. Верь мне, старик! Вся жизнь — в парке! И парк уже не советский, а переходный к российскому!.. Все о чем мечталось — в одном, так сказать, месте. Теорию одного окна знаешь? Эх, темнота!

— Что верно, то верно, темен… А дальше, дальше-то как, Саввушка?

— А дальше — прошел парк насквозь, вышел и снова очистился, в каких желаешь церквах! И сразу опять назад!

— Как же это, Саввушка? Разве ж вход и выход не в одном месте будут? И по деньгам невыгодно — там и там храмы ставить. Чтой-то ты зарапортовался…

— Эх, старик! Да если мы в одном месте все церкви поставим — как священнослужителям работать? Обманут их, как пить дать! В парке покуролесят и выйдут через задние — без церквей — ворота. И теперь уж, заметь, не помолившись! Скажут: «Зачем? Я уже на входе молился!» А если выходить через первоначальную церковь — старым знакомым могут и грехи по знакомству отпустить. Нет, Эдмундыч. Так у нас с тобой в парке честно работать и честно грехи отмаливать никто не станет. Поэтому на выход из парка специальное разрешение получать надо будет. А тех, у кого такого разрешения не будет, церкви и другие священные дома, на выходе стоящие, мягким отческим словом назад заворачивать станут! Так и будут храмы действовать: храм на выходе и храм на входе. И называться соответственно будут: входная церковь и выходная. И вообще… На входе в парк у нас с тобой все церкви милующие будут. А на выходе — мягко порицающие и бездельников, ну, так это… слегка карающие. Потому как только конченные лентяи и остолопы из парка назад в этот вздрюченный мир стремиться будут! А те, что к делу прирастут, те в парке навсегда останутся!