Книга Бери и помни - Татьяна Булатова

Трясущиеся руки Олега Ивановича не выходили у Евдокии из головы. Поэтому она снова и снова молилась о здоровье Хозяина как о главном достоянии селеверовского дома, который вот уже столько лет она самонадеянно считала и своим.

«Что-то беда зачастила, – распереживалась Дуся, перебирая события недавних лет. – Одна за одной!» – горевала она, забыв, что оперирует годами и между последними неприятностями (инфаркт – свадьба) ни много ни мало – три года. А по ощущениям – три оторванных календарных листочка. Смял – и в мусорку.

Таким же смятым календарным листком валялась в мусорном ведре вчерашняя обида отца и матери Селеверовых.

– Я тоже поеду, – объявила Элона за завтраком.

– Ты ж не хотела, – напомнила мать.

– Не хотела – захотела, – легко отказалась от вчерашних слов Лёка и как ни в чем не бывало сыпанула в чай три ложки песку.

– И правильно, – подключилась Ваховская, но за стол присесть не осмелилась, так и осталась стоять около плиты. – Не чужие люди – сестра. А то, что свадьбы не хочет, так, может, деньги ваши бережет, чтоб не беспокоились.

– Слышишь, Евдокия, не начинай, а-а-а?

– Не буду, Олег Иванович, – изобразила реверанс Дуся и, глядя на Римку, добавила: – И обижаться тут нечего. Дочь, она и есть дочь. Мало ли чего она по глупости вам наговорит? Всему, что ль, верить будете?

– Нет, Ду-у-у-сечка, – противно запела Элона. – Мы тебе верить будем. Вот как скажешь ты, так мы и сделаем. Ты ж у нас миллион раз замуж выходила! Всем советы дать можешь.

– А ты не злись, – не дала себя в обиду Ваховская, но и на замечание не решилась: за столом – родители, сочтут нужным – сделают.

– А я вот возьму и поеду! – решительно объявила Римка. – Вот назло поеду…

– Назло дома сиди, – оборвал жену Селеверов и вылез из-за стола, придерживая правой рукой отлетающий галстук. – А ты (обратился он к дочери) – телеграмму отбей, чтоб на почту явилась. Да без этого, как его, Антона… Чтоб поговорить можно было по-человечески. Не явится… – Олег Иванович осмотрел свое женское царство, вздохнул и заявил: – Ну, значит, не явится.

Благодаря натиску отца Анжелика не только явилась на переговоры с родителями, но и передвинула день свадьбы с расчетом на то, чтобы те могли, по словам Римки, «хоть как-то подготовиться». На вопрос «как же ты могла, дочь» ответила по-селеверовски жестко:

– Глупые траты, ненужный формализм, отживший ритуал!

– А спросить? – по инерции поинтересовался Олег Иванович.

– О чем? Можно или нельзя?

– Ну, хотя бы так.

– Я решила, – однозначно ответила Лика, не вдаваясь в словесные изыски.

– Ты хоть любишь его? – прокричала в трубку Римка, сроду не произносившая таких слов.

– Скажем, так, мама, мы друг другу подходим.

– Точно залетела! – подпрыгнула Элона и округлила глаза с такой силой, что ее лицо стало похоже на морду той-терьера. – Я тоже приеду! – вырвала она трубку из рук отца, но нарвалась на холодное:

– Как знаешь.

Обсудив детали родительской поездки в Ленинград, Анжелика напоследок попросила отца к телефону:

– Пап, – словно сомневаясь, выдавила она из себя, – ты на меня не обижайся…

– Я не обижаюсь, – соврал не моргнув глазом, Олег Иванович.

– Обижаешься. Я же слышу. Ты когда на маме женился, у кого-нибудь разрешения спрашивал?

– Спрашивать было не у кого.

– Ну а мама?

– И мама не спрашивала.

– И я не буду. Это моя жизнь и опыт, «сын ошибок трудных». – Последнюю часть фразы Селеверов не понял. – И еще. Не привозите Дусю. У Антанаса в прошлом году бабушка умерла. Это его расстроит. И вообще здесь так не принято. – Где здесь, Олег Иванович тоже не понял. – Будете только вы и родители Антанаса. Скажи там как-нибудь…

– Хорошо, – выдавил из себя Селеверов и повесил трубку. – Может, не поедем? – с надеждой посмотрел он на Римку, остерегаясь поворачивать голову в сторону Евдокии.

– Ты что? – возмутилась жена. – Решили же.

– Все едем? – не к месту спросила Лёка и с восторгом обвела взглядом всех присутствующих.

– Зачем? – внешне непринужденно произнес Олег Иванович.

– Я поеду! – заявила Элона и повисла на Дусе. – Ты тоже.

– Ни к чему, – потупилась Евдокия, словно почувствовав двусмысленность ситуации. – Зачем такую страсть людям показывать?

– Ничего ты, Дусечка, не страшная. Просто большая! – не унималась Лёка.

Она хотела было добавить «и усатая», но только и успела произнести «и», как осеклась под отцовским взглядом.

– И страшная… – добавила Ваховская и, не поднимая головы, вышла из кухни.

– Все-таки дура ты, Лёка, – не выдержал Селеверов и покрутил пальцем у виска.

– Оставь ребенка в покое, – вступилась за дочь Римка. – Нечего за собой колхоз таскать. Это дело семейное, – подчеркнула Селеверова, до сих пор пытаясь укрепить водораздел между собой и этой усатой самозванкой, невзирая на непреднамеренное сопротивление домашних. Теперь невольной помощницей в столь трудном, как выяснилось, деле выступила та, от кого, в силу ее уже трехлетнего отсутствия в городе, этого можно было меньше всего ожидать.

«Всегда думала, что она умная», – тайно заручилась поддержкой старшей дочери Римка, отчего ее посетило чувство долгожданной справедливости. «Наконец-то! – ликовала Селеверова. – Отольются кошке мышкины слезки». В мышки, судя по всему, она назначила себя, легко забыв, какое на самом деле количество обид нанесла Евдокии.

В глубине души Римка, похоже, искренне считала, что, если в ее жизни что-то и не случилось, не состоялось так, как она запланировала, то виной этому Дуся. И даже предстоящая свадьба – замаскированный итог Дусиного попустительства в воспитании двойняшек. Так чего, спрашивается, ей делать на свадьбе?

О чем передумала Дуся за короткое время сборов и отсутствия Селеверовых в доме, только Господу Богу известно. Боясь поверить, что вполне могла оказаться в числе приглашенных, она смиренно приняла сложившуюся ситуацию. Но, видимо, смирения было недостаточно, потому что где-то там, в глубине колодца неизрасходованной Дусиной любви, трепыхалась обманутая надежда человека, добровольно принесшего себя в жертву тому, кто ни при каких обстоятельствах, мыслимых и немыслимых, не был способен с благодарностью принять этот дар. Евдокия и Римка являли собой пример нарушенного сообщения двух сосудов, при котором один всегда оказывался полнее, а другой мог вместить в себя бесконечное количество живительной влаги.

«Я ни о чем тебя не просила» – вот фраза, всегда готовая сорваться с языка Селеверовой в ответ на висевшие в воздухе упреки, которые Дуся и сформулировать бы не смогла. Она по-прежнему была твердо уверена в правильности принятого столько лет назад решения, перекроившего жизнь тогда посторонних для нее людей. «Берите! Не жалко!» – бесконечно делилась Ваховская, не понимая, что научиться владеть ее дарами не под силу никому из тех, кого уже двадцать лет она считала своей семьей.