Книга Тени "Желтого доминиона" - Рахим Эсенов

В тот день Тойли, выпасавший овец в песках, увидел в лощине, окруженной с трех сторон высокими песчаными грядами, всадников, которые, не сходя с лошадей, зло бранились между собой. Казалось, они куда-то торопились, чтобы поскорее разъехаться, но, видно, еще не договорившись, что-то выясняли. Особенно возбужденно разговаривали двое – усатый, в темной каракулевой ушанке, и молодой безусый, в рыжей барашковой папахе. Оба горячили коней, чуть ли не наезжая друг на друга, но снова расходились, чтобы вновь сойтись.

– Чтобы я по доброй воле добычу возвратил? – Всадник в рыжей папахе жестикулировал свободной рукой. – Ну, вернем скотину, барахло, будь оно проклято! Зачем девочек возвращать?

– Приказ Эшши-хана. – Усатый конник был невозмутим. – Он великое дело задумал, а вам бы лишь свою похоть…

– Эшши-хану легко рассуждать, – не сдавался парень в рыжей папахе. – Да ему на каждом колодце бабу подкладывают. И ты не святой… А мы? Хоть душу отведем с этими девчонками…

Всадники зашумели, загоготали, одобряя слова безусого товарища, а усатый досадливо махнул плетью:

– Смотри, ослушников Эшши-хан не жалует. Ответ тебе держать!

Усатый – это был Джапар Хороз, – не добившись своего, поскакал с всадниками к кочевью, а безусый парень, которого звали Силап, соскочил с коня, привязал его к саксаулу и, похохатывая, нагнулся. Тойли увидел на песке четырех связанных аульных девочек. К Силапу подошли еще трое дюжих парней, и они, взвалив на плечи истошно кричавших пленниц, потащили их за соседний бархан.

Тойли с холодеющим сердцем отполз назад, добрался до кочевья и, увидев в юрте старейшины усача в каракулевой ушанке, обомлел. Он все порывался рассказать об увиденном, но басмачи ни на шаг не отпускали от себя Ушак-агу.

Старейшина умолк, стиснув зубы, будто придавил языком мешавшие во рту камешки. Кочевники и дайхане, молчаливые и угрюмые, сидели потупя глаза, у Хемры на скулах заходили желваки, а Амир-бала, бледный, сверкая глазами, выдохнул:

– Бешеная собака не перестанет кусаться, пока ее не убьют!

И ни Таганову, ни Бегматову не понадобилось раскрывать людям глаза на басмаческие козни: обитатели аула сами поняли – Эшши-хан не оставит их в покое, пока не пополнит мирными скотоводами ряды бандитствующих нукеров. Иначе ханский сын разорит аул, испепелит жилища, прольет кровь этих безвинных людей, у которых и взять-то было почти нечего. Среди этих кочевников прижилось немало пришлых людей, отличавшихся от скотоводов и характерной диалектной речью, и одеянием. Но почему их здесь так много? Особенно сейчас, когда там, в оазисах, создаются колхозы, строятся каналы и на счету каждая пара человеческих рук… Интуитивно Ашир Таганов чувствовал, что люди сейчас разговорятся, выскажут без утайки все, что думают. Скажут, если с ними быть до конца откровенными, искренними.

– Люди! – Таганов внимательно оглядел собравшихся. – Люди, не хочу таить от вас, мы – кизыл аскеры, да-да, и я их командир. Так что можете говорить мне все, что думаете.

– А мы знали! – озорно улыбнулся широкоскулый дайханин в выцветшем хивинском халате. – Я хотел сказать, догадывались…

– Вот ты, вижу, из племени човдур, – обратился к нему Таганов. – Почему ты здесь? Разве у тебя нет своего угла, дома?!

– Ecть, – вздохнул тот. – Раздавали в ауле калоши, всем дали, а меня обошли. Я к председателю, к этому самому Мами Курбанову. Говорю ему, почему меня обделили? А он меня начал обзывать: «Деллял проклятый, порода сутяжная!..» При чем тут мое происхождение? Правда, давно, когда Хивой правил Джунаид-хан, я был деллялом – так у нас в Ташаузе называют базарных посредников между продавцом и покупателем. Чтобы прокормиться, промышлял я деллялством. С тех пор люди забыли мое имя и все зовут Деллялом… Так я у своих же собратьев брал на себя спор при торге и помогал кому-нибудь из спорящих сторон выгодно его выиграть… За это меня вознаграждали. Не воровал же, не разбойничал! На базаре встречаются два глупца – продавец и покупатель. Кто кого обманет, того и взяла! – хитровато улыбнулся бывший деллял. – Так вот, слово за слово, схватились мы с председателем за грудки. Он арестовал меня. Когда повели в Ташауз под конвоем, я бежал – вместе со мной и Пирджан, – дайханин кивнул на стоявшего рядом товарища в лисьей шапке. – Втроем мы отправились в пески.

– Втроем? – спросил Таганов. – Кто третий?..

– Моя жена, – Пирджан сделал шаг вперед. – Председатель все требовал, – пускай, мол, жена в колхозе работает! Где ей работать-то, еле ходила… Тогда она ходила на сносях, а председатель с ножом к горлу: пусти жену на работу! Грозился арестовать. Ну, мы и подались сюда. Теперь у меня есть сын. – Пирджан зарделся счастливой улыбкой. – Кто знает, живи я в ауле, родился бы у меня сын?..

– Люди, – Таганов усилием воли потушил на лице улыбку, видя, как все посерьезнели… – Пирджан, может быть, по-своему и прав. Но спросите тех отцов и матерей, у которых басмачи похитили дочерей: что они скажут?

– Что тут говорить?! – Из толпы выступил дайханин с густой проседью в окладистой бороде. – Из тех четырех несчастных – две мои… Жена за одну ночь поседела. Мы готовы вернуться в свои аулы. Сегодня они обесчестили наших дочерей, завтра – жен… Страшнее позора быть не может!

Лицо Таганова потемнело – бородатый дайханин, недоуменно выпятив губы, отступил назад, смешавшись с толпой.

– Вы, товарищ, задели больное место нашего командира, – сказал Бегматов. – Десять лет назад Хырслан, сотник Джунаид-хана, силком увез его сестру за кордон. Мать командира ослепла тогда от слез.

По толпе прошел гул, люди сочувственно поглядывали на Ашира.

Таганов и Бегматов еще долго беседовали с аксакалом Ушак-агой, с людьми кочевья, где было немало дайхан из других родов и племен, не понявших или обиженных – вольно или невольно – на советскую власть, но всем сердцем почувствовавших, что им не по пути с басмачами и их хозяевами. Однако они с присущей дайханам, мелким собственникам, расчетливостью прикидывали, как отнесутся власти, если люди вернутся, осядут в оазисах, сперва хорошенько приглядятся к колхозу – халат, сшитый по совету, коротким не будет! Не станут ли их притеснять за то, что до сих пор жили в песках, ничем особенно не помогли Советам…

Все эти серьезные вопросы требовали вдумчивого ответа, глубоких раздумий. Таганов, годившийся Ушак-аге в сыновья, должен был убедить мудрого старца в том, что советская власть – это не халта-шихи и балта батыры, пытавшиеся подспудно расшатать, разрушить союз рабочего класса и трудового дайханства, породить к Советам недоверие у середняков, натравить их на большевиков.

Ведь советская власть – это и не те ретивые администраторы, которые, отметая в сторону недоверчивость дайхан, их укоренившуюся сдержанность, пытались силой заставить вступить в колхоз, а тех, кто отказывался или колебался, третировали и именем советской власти отбирали у них землю, воду, лишали семян, промтоваров и других благ, которыми рабоче-крестьянское правительство наделяло простых тружеников. И Ушак-ага, то ли чувствуя недоговоренность – в многолюдье о многом не скажешь, – то ли стараясь доставить Таганову и Бегматову приятное, пригласил их на следующий день поохотиться.