Книга Тайна президентского дворца - Эдуард Беляев

Интересно, а каков критерий отбора, если Дроздов в атаку не хаживал, подкатился на чужих дровлях уже после захвата дома? Прошелся. Полюбопытствовал. Убедился на месте, что «главному — конец». Сделал доклад по команде. Собрался с силами и укатил восвояси. Выпил водки и явился наутро с рапортом. Следует подчеркнуть — не переодевшись, в «окопной робе фронтовой», без регалий и знаков различия. Но все равно замаскированный под «искалеченного войной» и задекорированный под доблесть в атаке и храбрость при штурме. Гляделся генерал отважной фигурой и соучастником едва ли не бессмертного деяния. Для чего, понятно, был принужден испить горькую чашу страданий. До самого дна. Вот и бредет он коридором безмятежным во скорби неутешной, не в силах расстаться с одеянием войны — цвета хаки. Одежда эта для генерала — священное напоминание. Таким Дроздова — в камуфляже, значимым — повстречал с утра в посольстве «спецпредставитель Министерства иностранных дел Союза ССР» товарищ Василий Сафрончук. Он не удивился присутствию генерала в стенах полпредства Кабула. Однако же был несколько смущен увиденным нарядом — униформой. Но дипломат с многолетним стажем вида не подал, что означает — и усом даже не повел, и бровью тоже. Однако ж понял все: и отчего стреляли так много нынче ночью, и кто чему затейник. Так и разминулись, молча, на ступенях зала, два одиночества — две службы: тайных операций и дипломатических ухищрений.

Вслед за тем Дроздов уселся взаперти, и выдал на-гора шифровку на несколько страниц, и описал, что, братцы, дичь все это, именно моими устами глаголет истина…

Начало января 1980 года. С корреспондентом «Красной Звезды» Мишей Малыгиным прорываемся — именно так — в нужные нам палаты военного госпиталя им. Боровского в Ташкенте. Их, раненых, охраняли серьезно и без дураков. Тем не менее мы с Мишей задуманную операцию провели безупречно — без единого выстрела дошли до нужных нам тел, и эксцессов по пути следования не наблюдалось. Облаченные в бирюзовые одежды врачей, мы выглядели упредительными ординаторами, сопровождающими при обходе подполковника медицинской службы Игоря Цыганкова, хирурга-«гнойника». Игорь по старой дружбе нас и выручил.

— Может, за прессу голову мою и пощадят? Имейте в виду, вы меня прямо под нож кладете.

— Игорь, под скальпель!

— Кабы так… Ладно, пошли.

Цыганков приставил к нам двух неговорливых и очень серьезных медсестер, без которых было не пронести в палаты позвякивающую стеклотару…

Володю Шарипова мы захватили врасплох в ординаторской хирургического отделения, оборудованной специально под палату для героических личностей, доставленных из Кабула. Под присмотром полковника медицинской службы Занозина Владимир постепенно и уверенно вставал на ноги, и прихрамывание не мешало ему обойти своих, и собраться нам всем в укромном местечке. Хорошо было. Славно… Сатаров определен был тамадой и предложил разнести по палатам лежачим больным по сто граммов. Наказ исполнили. Алексей Баев с пробитой насквозь шеей, но не с задетыми артериями и не тронутыми огнем руками, заделался коробейником — разносчиком бутербродов и подносчиком рюмашек с водочкой. Страждущие потешились, прежде крякнув и наскоро закусив.

Лица за импровизированным столом румянились. Хотелось говорить всем сразу. Даже не так — хотелось выговориться. Они, славные ребята, счастливцы, уцелевшие после той ночи, договорились тут же, при нас, почему-то очень волнуясь пришедшей идее, перебивая друг друга, что будут встречаться каждый год 27 декабря в семь часов вечера у могилы Неизвестного солдата в Москве. Они, захваченные грядущим декабрем, были азартны и увлечены, и уже прямо сейчас видели себя на Красной площади, и готовы были скорбеть и рыдать. Этот здоровый психоз потрясал. Мы, зараженные их светлой благодарной памятью о погибших товарищах, прокашливали горло и учили гортань говорить «молчи». Не видел этого генерал, не товарищ им — Крючков, заславший их всех туда, отправивший под огонь, косвенно виновный в их увечьях и смертях. И забравший право ребят на скупую слезу, на букет маргариток. Укравший память по погибшим и скромную возможность почтить их, преданных земле. Не будет для них могилы Неизвестного солдата. Крючков запретит, и это мы уже знаем, — запретит грубо, по-хамски, со словечками из солдафонского лексикона: «Нечего сопли распускать…»

— Командир, объясни друзьям, нельзя фотографировать, — сказал кто-то из ребят, увидев наши приготовления к вылету птички из объектива.

Володе Шарипову не надо было повторять. Нельзя, так нельзя. Привлекло внимание обращение к нему — командир. Старшие офицеры, а тут — старлей, и вдруг — «командир». Откуда кому-то было знать, что Шарипов командовал штурмовой группой. Ими, значит. Старшими офицерами. Из КГБ…

Пришла пора прощаться. Раненые решили пройтись по свежему воздуху. Поддерживая ребят, гурьбой похромали по заснеженным стежкам нехоженого сада — чистым, нетронутым следом. Хорошо было утопать в первом снегу, в хлопьях, застивших свет фонарей, и лица, и глаза. Было общее настроение беззаботности. Мужи летали в облаках. Им в том пособляли выпитое вино, роскошь снегопада и раннее рандеву с коллегами из комитета республики, который раззадорили слухами. Дескать, всем, кто ранен, Героя дадут, остальным — ордена Ленина. А почему бы и нет, рассуждали, лениво философствуя, бойцы прошедшей войны. Но больше радовались теплу внутри непростреленной груди и неубитого сердца…

Правда, Юрий Дроздов, пережив скандальное награждение, открестится от слов неизвестного информатора из ресторана «Узбекистан» и заговорит о высоком смысле выполненного долга перед родиной и партией. А обещание высоких наград подал как дело, вроде бы, десятое.

Новый год они встречали в Ташкенте. Неделями позже и Москва их встретит радушно. Родная фирма тоже не поскупится на торжественный прием. И, как принято, почести окажут — кому какие. Генералы, которые не испачкали себя кровью, в тиши кабинета председателя докладывали о свершенном. Хвалили народ, выживший и пораненный, переходили на голосовую печаль, рапортуя о погибших. Сотворив многозначительную паузу и приглушив звук собственного горла, назвали имя того, кто собственноручно убил президента Амина. О своих заслугах скромно помалкивали, и это была самая честная строка устного донесения. Бойцов рангом пониже поводили по кабинетам. Их поздравили и расхвалили. Проводили товарищей в последний путь. Дали парочку дней на роздых. Призвали на службу — и покатили будни, заглаживавшие раны души, подправлявшие память, унимавшие боль. Готовили представления, писали, переписывали. Потом бумаги ушли куда-то по команде, где-то «загуляли», и наступило ненарушимое затишье. Казалось, и не было событий 27 декабря, Кабула, дворца Тадж-Бек в долине Дар-уль-Аман…

А Братерский по горячим следам событий умостился в уголке и принялся кропать о пережитом. И как-то все это, написанное, он странным образом не согласовал со старшими, умудренными житейским и служебным опытом, которые сами не пишут, но точно знают, как надо писать, да и вообще — как ручку уверенно держать, чтобы сочинить что надо. И сообщил тот сочинитель, стремясь к точному изложению действительности в духе социалистического реализма, следующее: «Награждено 400 человек, вплоть до машинисток и секретарш». Хочешь не хочешь, а после подобного реализма надо давать отповедь. Подключили генерала Дроздова, он и заклеймил позором: «Я глубоко сомневаюсь в правдивости отдельных утверждений В. Братерского. В составе штурмовых групп его не было. За его хлесткими высказываниями я не вижу ничего, кроме незнания фактов, небрежности и некомпетентности. Звезд Героев нам не обещали, нам просто поручали выполнение оперативного задания. Так пишут те, кто сам там не был, но все и больше всех знает».