Книга Куб со стертыми гранями - Владимир Леонидович Ильин

Руки мои по самые кисти уже ничего не чувствуют, но это не значит, что они не болят.

— Допустим, — великодушно соглашаюсь я, стиснув зубы, — но чисто гипотетически, потому что уверяю вас, вам крепко не повезло: ни к одной из названных вами категорий, я, к сожалению, не отношусь… Но даже если бы это было так, кто мешает вам отказаться от моих подношений или услуг? Или, по-вашему, я для начала свяжу вас по рукам и ногам, а потом насильно буду запихивать вам в карман золотые запонки, а в завершение сдам в публичный дом на растерзание кибер-проституткам?

Судя по голосу, мой собеседник не обращает никакого внимания на иронию, содержащуюся в моих репликах. Он подчеркнуто академичен, как престарелый кардинал ватиканской церкви.

— Любая помощь всегда предполагает надежду со стороны того, кто ее оказывает, на воздаяние, — упрямо говорит он. — Даже если отвлечься от рассмотрения чисто материальных выгод, то остаются и так называемые моральные или духовные приобретения. Например, если помогающий верует в Бога, то, совершая добрый поступок, он наверняка будет надеяться, что сумма таких поступков позволит ему после смерти попасть в рай, а разве это не корысть? А если это просто хороший, отзывчивый человек, то, спасая кого-то, он, скорее всего, исполнится гордостью за себя… смотрите, мол, какой я добрый и бескорыстный!.. А разве повышение самомнения, равно как и мнения окружающих о себе не является той целью, к которой стремится всякий человек?

— Подождите, подождите, уважаемый! — протестую я, чувствуя, что еще немного — и мы окажемся в таких демагогических джунглях, где еще, как говорится, не ступала нога человека. — До сих пор вы рассматривали ситуацию, являющуюся предметом нашего спора, лишь с точки зрения того, кто способен оказать помощь. Но разве он играет главную скрипку в этом дуэте? Разве не более важна точка зрения того, кто терпит бедствие? И разве имеет для него какое-то значение та причина, по которой ближний оказал или не оказал ему помощь? На мой взгляд, для него главнее нечто другое…

— Возможно, вы правы, — задумчиво цедит человек, по-прежнему остающийся вне поля моего зрения. — Знаете, эта мысль как-то не приходила мне в голову… — (“Сомневаюсь, что в твою башку вообще приходила какая-нибудь мысль”, мысленно откликаюсь я). — Но субъективные оценки вряд ли могут служить критерием истины. — (“И откуда ты взялся на мою голову, такой вумный?!”). — Если рассматривать ситуацию чисто объективно, с точки зрения стороннего наблюдателя…

— Чисто объективно человек, отказывающийся спасти своего ближнего, — тот же убийца! — уже отбросив в сторону все реверансы, резко заявляю я. Честно говоря, мне уже все равно, рухну я на дно пропасти или нет. Почему-то важнее становится другое — заставить этого философа почувствовать, что он — мерзкая, отвратительная личность. — И если бы лично я был на месте этого вашего “стороннего наблюдателя”, то, не задумываясь, арестовал бы и предал суду отказавшегося помочь ближнему своему, потому что даже в законе сказано, что преступным может быть не только действие, но и бездействие!..

Если я надеялся таким образом припереть своего противника к стенке, то глубоко ошибался. Видимо, за всю свою жизнь он собаку съел по части диспутов на темы нравственности.

— Да, но вы не учитываете одного обстоятельства, — невозмутимо ответствует он. — Следует задуматься вот еще над чем… Каким образом нуждающийся в помощи угодил в бедствие? И действительно ли его положение является бедствием? А не кара ли это за совершенные прегрешения? Откуда, например, я знаю, как вы оказались висящим над пропастью? Что, если незадолго до моего появления вы, скажем, напали с ножом на одинокую беззащитную девушку, пытаясь ее ограбить или изнасиловать, а ей чудом удалось столкнуть вас с обрыва?..

И тут до меня доходит, что мне нечем опровергнуть его гнусные измышления. Да, я знаю, что я не мог угодить в положение извивающегося над бездной червяка так, как об этом упомянул этот современный иезуит, но доказать это я не в состоянии, потому что абсолютно не помню, что было до того, как я сорвался в пропасть…

Неужели он победит в нашем споре? Неужели мне суждено погибнуть на глазах этого чудовища в человеческом облике и тем самым как бы подтвердить его правоту?!..

НИ ЗА ЧТО!

— Ну и не надо! — хриплю я надсадно, корчась и раскачиваясь над страшной бездной. — Не надо меня спасать, слышите?!.. Потому что я сам!.. Сам выберусь, без вашей вонючей помощи!.. Этот спор… он выеденного яйца не стоит!.. Потому что каждый может спасти себя сам!..

И тут мне каким-то чудом удается зацепиться ногой за край скалы, а затем подтянуться на ноющих тупой болью руках. В глазах темнеет, а по подбородку струится теплой соленой струйкой не то пот с лица, не то кровь из прокушенной губы. В следующий момент я из последних, уже почти нечеловеческих сил, переваливаюсь через острый срез скалы и в изнеможении распластываюсь на горячем камне навзничь. Солнце, которого я не замечал, болтаясь над мрачной пропастью, бьет мне в глаза, и я не сразу могу разглядеть того человека, с которым вел бесплодный спор.

А когда, наконец, мне удается разглядеть его, то сердце мое екает и замирает.

Потому что я вижу, что это не кто иная, как Рубела Фах в своем кресле и с синтез-гармонией на култышках никогда не существовавших ног.

И если секундой раньше я готов был безжалостно сбросить своего мерзкого оппонента в пропасть в отместку за его издевательства надо мной, то теперь у меня не поворачивается язык сказать что-либо обвинительное в адрес девушки. Хотя и знаю, что, невзирая на отсутствие конечностей, она могла бы мне помочь выбраться.

Я же знаю, что она мертва. А мертвых бесполезно обвинять или упрекать в чем-либо…

Солнце снова безжалостно слепит мои глаза, и я закрываю их, а потом слышу над собой чей-то монотонный голос, повторяющий: “Как вы себя чувствуете, Лигум?”, “Как вы себя чувствуете?”…

Я открываю глаза и вижу склонившееся над собой чье-то полузнакомое лицо. Ещё усилие — и в моей голове всё встает на место.

Я — хардер, меня зовут Даниэль Лигум, а лицо надо мной — это доктор Авиценна, который удалял из моего мозга искейп.

Он же предупреждал, что операция может вызвать, несмотря на наркоз, яркие галлюцинации, очень похожие на реальные события, поскольку хирургический скальпель затрагивает различные участки моей памяти.

Вот он и затронул…

Это была одна из практических задач по курсу нейролингвистического программирования, которые нам предлагали решить на экзамене — если не изменяет память, на четвертом курсе Академии. Задача действительно заключалась в том, чтобы суметь убедить своего оппонента в том, с чем он соглашаться никак не хочет, и тем самым заставить его выполнить нежелательные для него действия.

Страшное дело — НЛП, не случайно его окрестили “бескровным воздействием” и “негипнотическим манипулированием людьми”…

Только сейчас в моем восприятии эта виртуальная ситуация трансформировалась, с учетом последних событий, в некую смесь вымысла и реальности.