Книга Кровь и честь - Андрей Ерпылев

Наступила плотная, непроглядная и беззвучная тьма.

19

В мундире и ботфортах, сжимая в затянутых в перчатки руках рукоять палаша, Саша лежал в гробу посреди отсвечивающего багрянцем зала. Точно так же, как покойный дедушка в родовом склепе. За одним только исключением — тот лежал на льду, и кругом царил мороз, а внука вместо арктической стужи окружала жара. Даже не тропическая, а адская. Жара, от которой ссыхается кожа, яростно сжимая череп с плавящимся в нем мозгом, трещат волосы на голове и закипают глаза. Металлическая рукоять палаша жгла ладони, ложе напоминало жаровню, а воздух накатывал раскаленными волнами…

«Я в аду?..»

— Почему же? Разве ты уже успел столько нагрешить? — раздался откуда-то сбоку насмешливый знакомый голос.

Саша скосил глаза (шея не поворачивалась, стиснутая намертво высоким старомодным воротником мундира с жестким и колючим золотым шитьем) и увидел сидящего на скамеечке деда. Все в том же мундире, с тем же платком на лице, чудесным образом не падающим вниз, словно приклеенным вертикально… Только палаш свой, для удобства, Георгий Сергеевич пристроил на коленях.

Странное дело: при словах покойника платок не двигался, словно произносил слова не сидящий, а кто-то иной. И в самом деле! Голос, оказывается, исходил с другой стороны гроба!

А сбоку стоял Иннокентий Порфирьевич.

— Что ты хотел у меня спросить? Совет? Спрашивай.

Александр напрягся, но гортань не слушалась его, будто рот и горло были доверху набиты раскаленным сухим песком. И с каждым движением языка острые, как миллионы крошечных бритв, песчинки глубоко врезались в растрескавшуюся от жары плоть.

— Ничего, ты подумаешь и решишь. А пока дай-ка я накрою тебе лицо. Тебе будет легче…

Дедушка привстал, снял с мертвого лица платок и понес его к лицу внука. От платка исходила ощутимая прохлада, он был влажен, прикоснуться к нему было бы наслаждением, но… Он только что касался мертвого лица, лица, к которому Саша так и не отважился прикоснуться тогда губами, пусть даже и через платок.

— Н-н-н-не-е-е-т!!! — выдавил он, и раскаленная струя песка хлынула дальше в легкие, сжигая их в пепел, как папиросную бумагу. — Н-н-н-не-е-е-т!!!

Он замотал головой, чувствуя, как шитье на воротнике вспарывает ему кожу на горле, как с треском отдираются от подушки примерзшие (примерзшие?!) волосы, как хрустят и лопаются окоченевшие позвонки, как голова отделяется от тела и медленно падает куда-то назад…

— Держи! — деловито скомандовал дедушка, и ладони полковника Седых подхватили Сашин череп, не давая голове отпасть окончательно. Ласковые, нежные ладони… Прохладные и добрые, как у мамы…

А на лицо, освежая и смягчая жар, уже опускался невесомый влажный батист…

* * *

— Очнулся, слава богу!

Свет так резанул по глазам, что Саша вынужден был снова зажмурить их.

— Ну и заставил же ты поволноваться нас, сынок…

— Гх-х-х… — попытался выдавить из себя Александр, но пересохший язык не слушался его. Просто пересохший, а не присыпанный раскаленным песком!

В губы осторожно, но все равно отозвавшись болью где-то в скулах, ткнулось нечто гладкое и прохладное, из чего в обожженный сухостью рот потекло что-то восхитительное, вкуса чего сразу было не различить.

Не пытаясь больше открыть глаза, молодой человек наслаждался питьем, стараясь подольше задержать живительную влагу во рту, не дать ей провалиться в желудок без толку. И только когда прорезался терпкий вкус холодного чая с лимоном, уступил жаждущему организму…

— Ну, все — хватит, хватит… — Питье отняли у Саши, и он, негодуя, потянулся за потерей, будто младенец за соской. — А то будешь, как тот грудничок в рекламе: пью и… это самое. Ты ведь не маленький мальчик, подгузнички тебе менять!

Мамин голос. А где же…

— Где я? — слова выговорились против ожидания легко и просто.

— Дома, в постели. Все в порядке. Уже в порядке…

— Что со мной?

— Где ты умудрился подцепить лихорадку?

О, это уже голос отца!

Открыть глаза было трудно, но в конце концов Саше это удалось.

— Здравствуй, папа…

— С добрым утром, сынок. — Павел Георгиевич был, как всегда, язвителен и сух. — Я не слышу ответа.

— Лихорадка?

— Да, одна из разновидностей малярии. Ты представляешь, чего нам с мамой стоило уломать врача не забирать тебя в инфекционную лечебницу?

— Ничего не понимаю…

— Какой идиот выпустил тебя из Афганистана без карантина? Как ты вообще умудрился въехать в Империю без соответствующей проверки?

— Прекрати, милый, — положила ладонь на рукав негодующего супруга мадам Бежецкая. — Ты же не санитарный инспектор! Вспомни, каким сам был в молодости. Забыл Гуаньчжоу? А Бенгальскую экспедицию?

— Оставь, Маша… — несколько смутился гвардии капитан. — Там было совсем другое дело…

Александр улыбнулся. Он был дома, и, как всегда, мама и папа спорили о его здоровье, учебе, карьере… В своей привычной манере. Он перевел взгляд на окно и обмер: за стеклом, на заснеженной ветке яблони покачивалась синичка, кося любопытным глазом в комнату. Но вовсе не она ввела его в ступор.

— Не может быть… — вслух произнес он.

— Чего не может? — прервали спор родители.

— Столько снега… — с трудом поднял дрожащую от слабости руку юноша. — Откуда?

— Чего же тут удивительного? — хмыкнул отец. — Конец декабря, Рождество на носу… Правда, зима в этом году выдалась снежная, спорить не буду. Метеорологи утверждают — впервые за пятьдесят лет. Но я им не верю. Помню, в году, приблизительно, одна тысяча девятьсот пятьдесят…

— Как конец декабря? — ахнул Саша. — Я же…

— Ну да, ты пролежал в горячке больше двух недель.

— Две недели?

— Ну да, — опять начал сердиться отец. — Ты ускакал куда-то среди ночи, и дворня сбилась с ног, тебя разыскивая. Хорошо, что Евлампий тут же кинулся к дворецкому и всполошил весь дом. Но отыскали тебя лишь под утро. Какой черт понес тебя на заброшенную просеку? Воронок сломал ногу и придавил тебя. Хорошо, что чуть-чуть, иначе ты погиб бы. Но своим телом он согревал тебя, и ты, хоть и без чувств, не замерз. Жаль, что пришлось пристрелить умное животное.

— Конечно, жаль! — перебила его мама, осуждающе глядя на супруга. — Он спас нашего сына.

— Но перелом был очень сложный, — сопротивлялся отец. — И к тому же Воронок был очень стар…

— Погодите! — вклинился в спор родителей Александр. — Мне же нужно было явиться…

Отец и мать замолчали и переглянулись.

— Оставь нас на минуту, Маша, — мягко попросил Павел Георгиевич, и Мария Николаевна, сердито поджав губы, поднялась.