Книга Моби Дик, или Белый Кит - Герман Мелвилл

Глава XXXIII. Спексиндер

Здесь будет уместно упомянуть о некотором своеобразии в составе командиров китобойца, связанном с наличием на нём ранга гарпунёров, не известного ни одной флотилии, кроме китобойных.

Гарпунщик издавна считался на корабле фигурой очень значительной, о чём свидетельствует тот факт, что когда-то два с лишним столетия тому назад, в старинном голландском флоте командование китобойцем не сосредоточивалось целиком в руках одного человека, ныне именуемого капитаном, а разделялось между ним и другим командиром, носившим имя «спексиндер». Буквально это слово означает «разрубатели сала», но впоследствии оно приобрело значение «главный гарпунщик». В те времена власть капитана ограничивалась только вопросами навигации и общего управления судном; а там, где дело касалось китового промысла и всего, что с этим связано, там верховным владыкой был спексиндер, главный гарпунщик. У англичан в Гренландской китобойной флотилии этот старинный чин под искажённым названием «спекшионир» существует и по сей день, но прежнее величие его прежалостным образом урезано. Теперь это просто старший гарпунщик; и как таковой он является всего лишь одним из младших подчинённых капитана. Но всё-таки, поскольку успех плавания в большой мере зависит от деятельности гарпунщика, тем более что у американских китобоев гарпунщик это не только главное действующее лицо на борту вельбота, но также – при определённых обстоятельствах (ночные вахты в промысловых областях) – и командир на палубе корабля, в связи со всем этим великая корабельная политическая доктрина требует, чтобы он жил не в кубрике, а отдельно от матросов и почитался среди них как старший в деле; хотя матросы-то всегда относятся к нему без должного почтения, как к равному.

Основное различие между командиром и матросом в море таково: первый живёт на юте, второй – на баке. Потому-то на китобойном судне, так же как и на торговом, помощники селятся вместе с капитаном; а на большинстве американских китобойцев и гарпунёры тоже размещаются в кормовой части судна. А это значит, что они едят за капитанским столом и спят в помещении, косвенно сообщающемся с капитанским.

Несмотря на то что длительность южных китобойных рейсов (значительно более долгих, чем всякое иное плавание, предпринимавшееся человеком), их небывалые опасности и общность интересов у членов экипажа, когда все, от первого до последнего, зависят не от установленного жалованья, а от общей бдительности, неустрашимости и усердной работы; несмотря на то что всё это иной раз действительно приводит на китобойце к некоторому смягчению корабельной дисциплины, – тем не менее, какой бы патриархальной ни казалась здесь в отдельных простейших случаях совместная жизнь экипажа, строгие порядки на баке – по крайней мере внешне – редко подвергаются заметному послаблению и никогда, ни при каких условиях не отменяются. И часто на нантакетском судне можно видеть, как шкипер вышагивает по шканцам с такой величественной важностью, какой не встретишь и в военном флоте, да и поклонение ему оказывают такое, будто он облачён в императорский пурпур, а не в вытертое грубое синее сукно.

И хотя из всех людей угрюмый капитан «Пекода» был наименее склонен к мелочному высокомерию; хотя единственной формой поклонения, которой он требовал, было беспрекословное, незамедлительное послушание; хотя он никогда не заставлял никого разуваться перед ним, прежде чем ступить на шканцы; и хотя случалось в силу чрезвычайных обстоятельств, связанных с событиями, о которых речь пойдёт ниже, он обращался к подчинённым с необычными словами, снисходя ли к ним или in terrorem[144], или ещё как-нибудь, – всё-таки и капитан Ахав ни в какой мере не пренебрегал основными морскими обычаями и требованиями этикета.

В дальнейшем, вероятно, будет замечено, что он, словно маской, прикрывался иногда этими обычаями и порядками, иной раз используя их в своих собственных целях, отличных от тех, для которых они были первоначально предназначены. Некоторый султанизм его ума, по большей части остававшийся скрытым, находил выход в этом этикете, оборачиваясь непреоборимым тиранством. Ибо как ни велико интеллектуальное превосходство одного человека, оно никогда не сможет принять форму реальной, ощутимой власти над другими людьми, не прибегай он к помощи различных внешних уловок и наружных укреплений, которые сами по себе всегда более или менее подлы и мелки. Вот что удерживает богом данных истинных властителей Империи вдали от земных избирательных кампаний и предоставляет высочайшие почести, какие только может дать здешний мир, тем, кто прославился скорее потому, что он неизмеримо ниже избранной тайной горстки Божественно-Бездеятельных, нежели благодаря своему безусловному превосходству над средним уровнем толпы. Столь велика действенность, заключённая в незначительных атрибутах власти, если с ними связаны крайние политические предрассудки, что в отдельных царственных случаях они даже идиотизму и слабоумию придавали ореол могущества. Когда же, как это было с царём Николаем, круглая корона мировой империи заключает в себе императорский мозг, тогда плебейская толпа никнет, подавленная грандиозным единовластием. Пусть драматург-трагик, который станет описывать человеческое отчаянное упорство во всём его размахе и величии, непременно использует это маленькое указание, надо сказать, весьма ценное в его деле.

Но мой капитан Ахав по-прежнему стоит у меня перед глазами, по-нантакетски угрюмый и неотёсанный, и я, хоть и заговорил обо всех этих императорах и князьях, не скрою, что здесь у меня речь идёт всего лишь о бедном старом китолове, и потому королевские мантии и дворцы – не моего ума дело. О Ахав! всё величие твоё лишь в том, что сорвано с небес, поднято из глубин, вылеплено из бесплотного воздуха!

Глава XXXIV. Стол в капитанской каюте

Полдень. Стюард Пончик, высунув из люка бледную булку своей физиономии, приглашает к обеденному столу своего хозяина и господина, который, сидя в одной из шлюпок на юте, только что кончил определять положение солнца и теперь молча вычисляет широту, исписывая цифрами специально выделенную для этой процедуры гладкую овальную площадку на верхней части собственной костяной ноги. Он не обращает на слова слуги ни малейшего внимания, можно подумать, что он их не слыхал. Однако немного погодя он поднимается, ухватившись за ванты бизани, повиснув на них, перебрасывает своё тело на палубу и, ровным, невыразительным голосом проговорив: «Обедать, мистер Старбек», – скрывается в капитанской каюте.

Когда замирает последнее эхо его султанских шагов и Старбек, первый эмир, может с полным основанием предположить, что капитан уселся за стол, тогда и Старбек, очнувшись от бездействия, несколько раз обходит палубу, с важным видом заглянув по пути в нактоуз, а потом, не без любезности проговорив: «Обедать, мистер Стабб», – спускается в каюту. Второй эмир некоторое время медлит у снастей, а затем, слегка подёргав грота-брас и убедившись, что эта важная снасть не подкачает, тоже подчиняется древнему обычаю и, скороговоркой бросив: «Обедать, мистер Фласк», – спускается вслед за своими предшественниками.