Книга На то они и выродки - Наталья Резанова

— В камеру ее. И, — он снова обратился к арестантке, — если на следующем допросе я этих данных не получу, ты из этой камеры никогда не выйдешь.

Камера предварительного заключения была пуста. Ну, в общем-то и не очень камера — коробка с обшарпанными стенами, откидная койка, параша. Похоже на номер в дешевой гостинице. О том, что это все же не гостиница, напоминало зарешеченное окошко в железной двери. Вообще же окна здесь не было. Зато наверняка где-то, скорее всего в вентиляции, имеется камера слежения. Это Раду не смущало. У нее ничего не было припрятано, она не собиралась заниматься чем-то втайне, а следить за ней — да хоть обсмотритесь, пока глаза не лопнут.

Она разложила койку, села поверх сложенного одеяла — руки на коленях, колени сведены. Скромная, незаметная девушка. Темно-русые волосы, серые глаза. Выцветшая вязаная кофта поверх темно-лилового платья, в котором Рада кажется еще бледнее. Черты лица и фигура недурны, но в целом — ничего особенного. Она про это знает. Знает, что про девушек ее типа говорят «Таких легко забывают», и это ее вполне устраивает. При ее жизни бросаться в глаза было бы очень, очень неполезно.

Она кажется удрученной — и это верно. Арест есть арест, а тюрьма — не курорт. Она может показаться напуганной — и вот здесь наблюдатель совершает ошибку. Нашел чем пугать ее, этот Тофа. Он бы ей еще общей камерой с уголовницами пригрозил. Не исключено, что он еще прибегнет к этому методу, но пока можно без помех выспаться.

Она знала, что про Гая следователь врет. Тот тип, что арестовывал их — ротмистр Чачу, — проговорился, что все уже заранее решено, что Гая переведут на границу. Наверное, в армейских кругах был бы слишком большой скандал, если б военнослужащий из столичного гарнизона попал на каторгу. А так — перевели, и все. Так что худшее ему не грозит.

Однако это не означало, что она вовсе не была обеспокоена. Обеспокоена, и еще как. Этот клятый нюхач Тофа читал ее досье и мог сделать определенные выводы. И почувствовал, что она скрывает нечто. К счастью, довольно быстро выяснилось, что он копает совершенно не в том направлении. Он мог называть ей сколько угодно имен — они и в самом деле ничего Раде не говорили. Ей было довольно трудно представить, как себя вести, если б Тофа догадался, на кого она в самом деле работает. Но когда стало понятно, что он шьет ей связь с террористами… тут даже не пришлось притворяться. И когда она делала большие невинные глаза и уверяла, будто ничего про противоправительственное подполье не знает, то нисколько не лгала. Вообще все, что она сказала на допросе, было правдой. Конечно, это была не вся правда. Но это уже другой вопрос.

И все-таки она не могла не думать о Гае и не бояться за него. С детства она прилагала все усилия, чтобы он вырос хорошим мальчиком. Он таким и вырос. Слишком хорошим. Отслужил — добровольно пошел! — два года на границе, при этом не курит, не пьет, «дурью» не балуется. И верит в идеалы. Верит в нее, свою сестру. Всегда в каждом видит только лучшее. Вот и получил за эту веру… сама, дура, виновата.

Ладно, главное, что жив, только бы был жив…

Дядя… ну, будем надеяться, как-нибудь справится. Он, конечно, беспомощен, как ребенок, а в последние годы привык жить немного лучше, чем прежде, — к зарплате Рады прибавилось армейское жалованье Гая. Можно было побаловать старика и чем-то вкусным, и рюмкой горячительного. А сейчас он остался совершенно один. Придется жить только на пенсию. Конечно, профессорская пенсия всяко меньше, чем зарплата официантки, но уж как-то поймет дядька, что надо экономить. Ничего, в войну хуже было.

А вот о Маке она думать не будет. Не хочет и не будет.

О себе она беспокоилась меньше всего. Как их увозили, видел весь дом, соседей допрашивали, стало быть, разговоры в квартале пошли («Надо же, а ведь с виду такая порядочная!» — «Может, ошибка вышла?» — «У нас, кума, зря не сажают!») и постепенно по цепочке дойдут до нужных людей. А те нажмут на нужные рычаги. Может быть, уже нажали. Не случайно же она оказалась здесь, а не в мясницких подвалах ДОЗа. Этого она боялась, да. А тут — допросы, угрозы, очные ставки… игры для малолеток, а она давно уже вышла из этого возраста. Что бы там ни думал Гай, который упорно относится к ней как к маленькой, хотя она на шесть лет старше.

Следователь Тофа, при всей его дотошности, не пугал ее нисколько. Он, конечно, будет копать, насколько хватит сил, но в том направлении, в котором взялся, — сколько душе угодно. Пусть хоть прокопает планетарную кору и вылезет на внешнюю поверхность Саракша. В одной ветхой книге из библиотеки дядюшки Каана она видела старинную гравюру с такой картинкой. Книга пошла потом на растопку — это были времена, когда центральное отопление еще не подключили заново. Но Рада до сих пор помнила эту картинку с человечком, стоящим на коленях и изумленно таращившимся наружу. Господин Тофа тоже был бы весьма изумлен, узнай он правду, да только кто ж ему позволит?

Рано или поздно ее непременно вытащат. В этом Рада была уверена. А что до этого придется какое-то время посидеть в тюрьме — не страшно.

Не первая ходка.

Первый год нового режима.

На закате имперской эпохи пришел век Образования, и он отучил людей верить в чудеса. Нет, веру как таковую официально никто не отменял, священнослужители по-прежнему бубнили о непреложных истинах, заключенных в священных писаниях, но яд скептицизма пропитал собою все и вся. Поначалу люди перестали верить, потому что в этом не было необходимости. Учеба, работа, карьера, заработная плата, положение в обществе никоим образом не были связаны с верой и от нее не зависели. Потом люди не верили, потому что в этом не было никакого смысла. Где они, высшие силы, когда все так ужасно, почему они не помогают, когда рушится и гибнет все, что было ценно и дорого, и весь мир катится в пропасть?

Но когда страну и мир уже ничто, казалось, не могло спасти, чудо было явлено — грозное и величественное. И свершили его не высшие силы, не древние боги, вернувшиеся в мир, и не пророки возвестили о нем, и не горстка избранных была ему свидетелем. Вся страна узрела это чудо, и многие жители ее, если не все, помогли ему воплотиться в жизнь. Нация, униженная и обессиленная до последних пределов, воспряла и поднялась с колен. Народ обрел невиданные силы, позволившие ему отогнать врага, подобравшегося к самому центру страны, и вытеснить его за границу. Небо над Столицей и другими городами очистилось от вражеских самолетов, бомбы больше не падали на головы, а ядовитые газы не пожирали легкие. Ночью можно было не вскакивать от воя сирен воздушной тревоги, а дневной свет не застили пожары. Люди уже и забыли, что так бывает.

Мир так и не был заключен. Ибо подписать мирный договор с противником означало бы признать легитимными так называемые правительства проклятых сепаратистов из Хонти и Пандеи, а это было никак не возможно. Да и совершенно не нужно. Война прекратилась сама собой, когда враги, устрашившись единства народа и армии, бежали в свои логова и затаились там, не решаясь более ступать на землю недавней Империи, а ныне республики. Мир, о котором не решались мечтать даже безумцы, пришел в измученную страну.