Книга Будда на чердаке - Джулия Оцука

Мы шли по узкой гравийной дорожке, волоча запылившиеся чемоданы. День клонился к закату, с моря дул прохладный бриз, во дворе соседнего дома какой-то мужчина в рубашке с короткими рукавами сгребал сухие листья. Мы его не знали. До нашего отъезда он здесь не жил. Увидев нас, он оперся на грабли и кивнул, но мама никак не ответила на приветствие. Не кивнула, не махнула рукой. Многие люди, предупреждала она нас, будут недовольны, узнав о нашем возращении. Возможно, наш новый сосед принадлежал к числу этих людей. Возможно, он был членом Американского легиона или какой-нибудь другой организации. А может, просто человек с граблями, которого мама сочла нужным не заметить.

На крыльце мама сунула руку за ворот блузки и вытащила ключ от входной двери, который все это время носила на длинной серебряной цепочке. Каждое утро, где бы мы ни жили, мама, проснувшись, первым делом проверяла, на месте ли ключ. Каждый вечер, прежде чем уснуть, сжимала ключ в руке. Иногда среди дня она замирала, глядя в окно барака и поглаживая пальцем бороздки ключа. Как-то раз, когда она думала, что мы ее не видим, сунула ключ в рот и закрыла глаза от удовольствия. Это было весной, воздух пропах полынью, и мы только что получили письмо от отца. Мы отвернулись, чтобы не смотреть на маму. Ключ стал неотъемлемой ее частью. Он всегда был с ней, крохотный медальон, иногда заметный под одеждой, иногда нет. Это зависело от многих причин — от освещения, от того, что на маме было надето, а иногда, как нам казалось, от ее настроения. Мы были уверены, если мама снимет ключ, произойдет нечто ужасное. Наш дом — крошечная точка на карте — рухнет, сгорит или просто исчезнет. Война будет длиться вечно. Мамы больше не будет с нами.

А теперь мы стояли на крыльце и наблюдали, как мама снимает цепочку через голову — она сделала это естественно, без всяких усилий, словно по привычке — и вставляет ключ в замочную скважину. Ее движения были спокойны и уверенны. Пальцы не дрожали. Ветер шевелил ветви деревьев, незнакомый мужчина, живущий в соседнем дворе, продолжал сгребать листья. Мама так и не помахала ему. Она повернула ключ в замке. Один раз, потом второй. Мы услышали щелчок, дверь открылась. Мама сняла шляпу и вошла в холл. После разлуки, которая длилась три года и пять месяцев, мы наконец вернулись домой.

Запах, стоявший в воздухе, никак нельзя было назвать приятным. Но нам было на это наплевать. Краска кусками отваливалась от стен, оконные рамы прогнили, стекла были покрыты грязными разводами, кружевные занавески превратились в клочья. На полу валялись пустые консервные банки и осколки битого стекла. У дальней стены, где прежде было пианино, теперь стоял обитый сукном карточный столик, заваленный ворохом старых газет. Рядом, в углу, три складных стула. Металлическая табуретка. Сломанный торшер. Вся другая мебель исчезла. Но это было сущей ерундой. Мы вернулись домой. И мы были счастливы. У многих людей, ехавших с нами в поезде, не осталось дома, куда бы они могли вернуться. Эту ночь им предстояло провести в дешевых отелях, церковных приютах или общежитиях Христианского союза молодежи.

Мы поставили чемоданы и стали бегать из комнаты в комнату и кричать во все горло: «Пожар! Помогите! Волки!» Мы орали только потому, что наконец могли дать себе волю. Мы распахнули настежь все окна и двери. В дом ворвался свежий воздух, наполненный ароматом моря, и вскоре он вытеснил запах затхлости и чужих людей (они пили молоко, ели масло и сыр, мама определила это, слегка принюхавшись).

Мы несколько лет не ощущали, как пахнет море.

В кухне мы открыли кран и смотрели, как льется вода. Поначалу струя была коричневой от ржавчины, потом стала чистой и прозрачной. Мы напились из-под крана, вымыли лица и руки. Нам пришлось проделать долгий путь, глотки у нас пересохли, а одежду покрывала пыль. Мама тоже вымыла руки, закрыла кран, вытерла руки о платье и вышла на задний двор. Она стояла в тени деревьев на заросшей травой лужайке, и опадающие листья кружились вокруг нее.

Это было странное, непривычное зрелище: мама стоит в тени под деревьями. Мы видели, как она поймала лист в воздухе и поднесла к свету. Потом выпустила из рук. В том месте, где мы жили прежде, было много солнца, но не было тени, а деревья мы видели только по ночам, во сне.

Пока мы отсутствовали, в нашем доме жили разные люди, о которых мы ничего не знали. Не знали, кто они и куда уехали. Не знали, почему человек, якобы взявший наш дом в аренду, ни разу не прислал нам денег по почте. Этот человек был юрист, его звали Милт Паркер. Он пришел к нам домой на следующий день после того, как в городе были вывешены приказы об эвакуации, и предложил маме свои услуги. Сказал, что позаботится обо всем. Но где он сейчас? И где наши деньги? И почему мама с такой готовностью доверилась совершенно незнакомому человеку? Незнакомые люди и раньше приходили к нам домой. И как это заканчивалось? Плохо. Очень плохо. Они увели с собой папу.

— Я вела себя как идиотка, — вздохнула мама. — Полная идиотка.

Наверху, в наших комнатах, где мы спали, мечтали и частенько дрались друг с другом, валялись грязные тюфяки и журналы с фотографиями голых девиц и парней. У них были очень красивые стройные тела. Безупречно гладкая светлая кожа. Их конечности переплетались самым причудливым образом.

— Вам еще рано на такое смотреть, — сказала мама и брезгливо отбросила журналы в сторону. — Хотя скоро вы до этого дорастете, — добавила она еле слышно.

Наверное, она надеялась, что мы никогда до такого не дорастем, но со временем это, разумеется, произошло.

В самой дальней комнате мама заперла самые ценные вещи: пылесос, фотокамеру, коллекцию наших любимых детективов, свадебный фарфоровый сервиз, которым мы пользовались только по воскресеньям. («И почему только мы не ели из этих тарелок каждый день?» — сетовала мама потом.) В этой комнате был разгром. На полу валялись пустые коробки, на подоконнике были аккуратно разложено то, что осталось от игры «Монополия»: два маленьких кубика, которые полагалось бросать, чтобы узнать количество очков, крохотный красный отель и самый маленький зеленый домик на свете.

Сквозь щель на потолке сочилась вода, на стенах темнели пятна, а слова, нацарапанные на обоях красными чернилами, заставили нас поспешно отвернуться.

— Мы все приведем в порядок, — сказала мама.

Несколько месяцев спустя, когда у нас появились деньги, мы так и сделали. Но слова, нацарапанные на обоях, надолго застряли в наших головах.

В эту ночь, первую ночь дома, после возращения в мир, из которого мы были изгнаны на три с лишним года, мы заперли все двери и окна и расстелили одеяла на полу в комнате на первом этаже. Не задумываясь, из всех комнат в доме мы выбрали ту, которая больше всего напоминала нашу комнату в бараке — длинную, узкую, с двумя окнами в одном конце и дверью в другой. И разместились так, как в бараке: мама в том конце, что дальше всего от окон, мы двое — друг за другом у противоположной стены. Мы улеглись в одной комнате с мамой, хотя три с лишним года мечтали о том времени, когда сможем снова спать в одиночестве, в собственных спальнях, в нашем белом оштукатуренном доме, который стоит на широкой, обсаженной деревьями улице недалеко от моря.