Книга Интервью со смертью - Надежда и Николай Зорины

Я еще не знаю, как и где настанет моя смерть, я еще не готова это увидеть. Потом, позже, сначала мне нужно до конца осознать, что смерть настанет, сжиться с этой мыслью, отдышаться от нее. Потому что до конца я все-таки еще этого не осознала. Хоть и начала пользоваться преимуществами этого осознания.

А преимуществ масса. Во-первых, мне больше не из-за чего расстраиваться, нечего бояться, не к чему стремиться и, значит, не надо затрачивать какие-то усилия. Во-вторых, я знаю, что прожитая мною жизнь – в целом безгрешная жизнь, и я не смогу ее испортить. Неизвестно ведь, как бы я прожила более долгую жизнь, что могло бы произойти? Возможно, однажды, почувствовав себя самым несчастным человеком на свете, я совершила бы самоубийство. Или, что еще ужасней, убила бы кого-нибудь. Но главное мое преимущество состоит даже не в том, что день этот последний, а в том, что я знаю, что он последний.

В отличие от четырех первых жертв. Они этого не знали и продолжали проживать его как рядовой день. Страдали, переживали, терзались сомнениями, как всегда, как каждый человек терзается, не понимая, что они уже…

Впрочем, я ведь тоже решила не менять своих вчерашних планов и прожить этот свой последний день как обычный. Но это не потому… не оттого…

Да оттого, оттого! Хоть и поняла, и узнала, но осознать не могу. Попросту не верю.

Наверное, поверю, когда увижу.

Во всяком случае, глупо было идти в бассейн в свой последний день. А может, и не глупо. Голубая, голубая вода, а в ней мое отражение, рябчатое от волн. Вот она я, та, которая сегодня ночью умрет – будет убита. Ей не грозит самоубийство, ей не грозит стать убийцей. Я вытянула руки, нырнула. Инна, инструктор, что-то прокричала мне вслед. Наверное, что спину держала недостаточно прямо. Завтра Инне придется давать показания, а она и не знает, об осанке моей заботится.

Никто ничего не знает, кроме меня: и Столяров не знает – продолжает догуливать больничный, не печалясь, не закупает цветов, и Годунов не знает – болтает на кухне с Василием Максимовичем, не печалясь, не ударяется в новый бесповоротный запой, и родители не знают – пропалывают огурцы на даче, не печалясь, не… и Главный не знает – сердится на то, что я не вышла на работу, но не печалится, надеясь, что меня все же удастся уломать. А завтра…

Мне очень их жаль, всех, кроме Главного. От моей смерти он в конце концов выиграет: газета, в которой погибает журналист, всегда оказывается в центре внимания. А главный редактор – прежде всего. Уж он-то постарается придать моей смерти героический облик. Во всех интервью – а их будет множество – он выдвинет как причину профессиональную деятельность, бессовестно «забыв» о четырех предыдущих жертвах. Как еще он сможет удержать интерес вокруг моей личности, как еще он сможет удержать интерес вокруг себя и своей газеты?

Во всех СМИ появятся некрологи: «Скорбим, соболезнуем близким, надеемся, что заказчики и организаторы убийства понесут заслуженное наказание».

Я доплыла до конца дорожки, ухватилась за перекладину лестницы, но вылезать не стала. Некролог меня разозлил. Грубая, бесстыдная ложь разозлила. Написать, что ли, объяснительное предсмертное письмо? Рассказать, что моя профессиональная деятельность совершенно ни при чем, что убили меня, как и тех, предыдущих, и по тем же причинам, что я просто пятая жертва?

Зачем мне писать письмо? Неизвестно еще, в чьи руки оно попадет. Я дам интервью. Интервью о причинах своей будущей смерти, неотвратимой смерти – интервью с неизбежностью.

Позвонить и договориться… Кому позвонить? Ясное дело, не нашему Главному. Да и никому из «Происшествий» давать такое интервью я не стану. Я позвоню в «Колесо обозрения», договорюсь с Татьяной Луниной. Она очень толковая журналистка, ничего не переврет, не испортит, и человек, кажется, неплохой и неглупый.

Я вылезла из бассейна. Инна опять стала что-то кричать, давать свои бессмысленные указания, смешная, наивная женщина! Вытерлась полотенцем и пошла в душ. Нужно поторапливаться. Отыскать Татьяну будет нелегко – номера ее мобильного я не знаю, если ее нет в редакции, придется сначала звонить Столярову и выяснять у него.

Я не стала никому звонить, я не дошла до душа, я совершенно забыла, что нужно переодеться – так и сидела в мокром купальнике, с волос стекала вода… Я забыла, что день мой – последний. И не помнила, почему я обо всем этом забыла. Сидела в блаженном беспамятстве, оглушенная счастьем. Отчего происходит мое счастье, я тоже не помнила. И не пыталась вспомнить, просто отдалась ему. И дошла до экстаза, и почувствовала, что вынести это невозможно, что сердце сейчас разорвется, легкие не справятся с работой – и тогда вспомнила, что день этот – последний, и поняла, что умереть мне суждено не от рук убийцы, а от счастья. Не ночью, а днем, сейчас. И что это будет не смерть, а судорожный, может, слегка болезненный скачок в другую ипостась.

Но помешало лицо старухи. Страшное, сморщенное усатое лицо. Оно возникло, опять возникло, нежданно, как головная боль, которая прошла еще утром. Я попыталась его прогнать, но вдруг поняла, почему это лицо мне знакомо: это мое лицо в старости (точно так же, как лицо Виктории Яковлевны было моим в зрелом возрасте), старости, которая не должна наступить, но она наступит сегодня ночью. Старуха – пятая жертва, я – пятая жертва, я умру этой страшной старухой. Ночью.

Задохнувшись, я вынырнула из зарождающейся смерти. И обнаружила у себя в руке телефон. И сразу все вспомнила, и сразу забыла о старухе.

Сегодня я увижу Алешу. Это уже не мои фантазии – он прислал эсэмэску. И не просто с плещущимся морем, и не просто «Думаю о тебе», – а вполне определенно пообещал свидание.

Счастье снова захлестнуло и понесло, понесло… Но в смерть не вынесло. Я оделась, собрала свои вещи и вышла из спорткомплекса. Освещение улицы напоминало искусственное. Я долго решала вопрос, отчего это так, пока не поняла, что день сегодня непривычно пасмурный. Оттого и трава не такая зеленая, оттого и асфальт упруг, как беговая дорожка. И звук распространяется тоже почему-то не так, как в солнечный день. Шум машин, голоса, где-то скрипят качели, ветер налетает на кроны деревьев… Ветер касается лица. Закрыть глаза… Закрыть глаза – и перескочить разом в час свидания, без долгих переходов, поворотов и привалов. Дождаться бы…

Дождусь. А пока просто пойду по этой дорожке куда глаза глядят, время ожидания сокращу бесцельной прогулкой…

Улица, тихая. Нет, скорее переулок. Деревьев много, прохладно шумят листья. А вон там, вдалеке, мужчина, похожий на Льва Борисовича, ведет на поводке собаку, похожую на Феликса. Возможно, и я на кого-то похожа. Сладко ноют от усталости ноги – я очень давно иду и иду без остановки. Сумка бьется о бок – спортивная сумка. В ней мокрый купальник, в котором я получила телеграмму счастья. И вот теперь иду. Потому что закрыть глаза и перескочить сразу в час свидания невозможно. Нужно дождаться еще одной телеграммы, с более четкими и точными указаниями. Он мне обещал, Алеша.

Седая голова… Если она повернется, я снова увижу лицо. Стоит, держится рукой за ствол дерева – сумерки. Она хочет мне доказать, что сегодняшний день – ее последний день, а не мой. Чертова старуха! Конкурентка по смерти. Уйди, сгинь! Я не просила Малиновского проделывать со мной такие трюки! Если мне все же не суждено погибнуть сегодня, я убью его.