Книга Журавли и карлики - Леонид Абрамович Юзефович

– Потому и началась перестройка. Надоело, что пишут одно, а думают другое, – завершил Жохов это политзанятие.

Он достал спичечный коробок, ногтем расщепил спичку. Ковыряя в зубах, вспомнил, как студентом ехал в электричке, вышел в тамбур покурить и один мужик продемонстрировал ему надпись на коробке: 50 шт. «Ты пересчитай, пересчитай», – приставал он к Жохову. Эти спички только что были куплены на станции, всем пятидесяти полагалось быть на месте. Высыпали их на ладонь, стали считать. Оказалось, на три штуки меньше. «Мне один умный человек сказал, я сперва не поверил. Потом сам сколько раз считал, ни разу полсотни не было», – говорил этот правдоискатель, выходя на широкие обобщения.

Заварили чай, Жохов порезал копченую колбасу, объясняя Виржини, что сейчас Великий пост, надо есть рыбу, но лучшая рыба – это колбаса, а лучшая колбаса – чулок с деньгами.

К месту он рассказал, как один старый монгол, ветеран МНРП, с гордостью за основателя партии уверял его, что Сухэ-Батор имел половой член размером с женский чулок, в котором лежат восемьдесят восемь серебряных китайских долларов.

– Почему именно столько? – спросил Борис.

Жохов ответил, не задумываясь:

– У буддистов восемь – священное число.

Люстру еще не зажгли, дворец и эспланада со сквером белели в сумерках, как владения Снежной королевы. Лишь болотного цвета уральский танк и золотые звезды на пиджаке дважды Героя Соцтруда инородными пятнами выделялись на этом фоне.

Виржини порылась в сумочке, вынула тюбик губной помады. Наклейка с него перешла на стену дворца, прилепленная ее крепким пальчиком с обрезанным по самое мясо ногтем. Она отступила на шаг и склонила голову к плечу, оценивая эффект. Крошечное золотое пятнышко поколебало тяжеловесную симметрию обоих крыльев.

Вдохновившись, Борис капнул на бутылку виски горячей водой из чайника, снял оплывший ярлык с белой лошадью и наклеил его на другое крыло. Несколько окон исчезли под ним, как когда-то в Перми, где стоял этот дворец в натуральную величину, дважды в году они исчезали под гигантским кумачовым полотнищем с портретами вождей или лозунгами дня, вечно актуальными, потому что лишь специалисты могли отличить их от прошлогодних. Многие из этих призывов Жохов помнил до сих пор и знал, что до смерти не забудет.

В его родном городе перед 1 мая и 7 ноября такие же алые паруса растягивали на домах по маршруту следования праздничной колонны. В детстве отец брал его с собой на демонстрации. Рано утром являлись на сборный пункт возле заводской проходной, там лилась из динамиков музыка, бесплатно раздавали воздушные шарики, флажки, красные гвоздики из рифленой бумаги, прикрученные проволокой к срезанным с тополей веткам, листовки с текстами песен, которые потом, в шеренгах, все равно пели не дальше второго куплета.

Колонна строилась по цехам, заводоуправление с отцовским плановым отделом – в авангарде, вслед за двумя грузовиками ГАЗ-51. Первый, как боевой слон в триумфальной процессии, был целиком вмонтирован в фанерные щиты с названием завода и двумя его орденами на фоне доменных печей и труб, у второго кузов с откинутыми бортами превращался в движущийся пьедестал. В ноябре на нем стояла громадная двухзначная цифра – порядковый номер празднуемой годовщины. Обе ее составляющие тоже выпиливали из фанеры, оклеивали цветной фольгой и обрамляли фестонами алого сатина. Каждую осень мир вокруг Жохова становился немного прочнее, потому что это число счастья прирастало новой единицей. Оно величественно плыло над толпой, как хоругвь над крестным ходом, следом шел оркестр и несли переходящие знамена. Их тяжелые, шитые золотом шелка грузно обвисали на древках, но на плотине старого заводского пруда, где весной и осенью задувало от перепада температур, сами собой начинали разворачиваться и хлопать на ветру. В такие минуты горло перехватывало не понятно откуда взявшимися слезами. Он еще не понимал, что это слезы восторга перед той силой, которая признавала его, маленького, своей составной частью.

Все детство Жохов страстно мечтал пройти с демонстрантами до конца, до трибуны на главной городской площади, но мать отлавливала его по дороге и уводила домой. Отец махал им рукой и вместе со всеми шел дальше – мимо стадиона, мимо фабрики-кухни, мимо районного музея. В одном из его залов со скрипучими полами, среди набитых опилками тетеревов и зайцев, представлявших небогатую местную фауну, стояло чучело двухголового теленка. Школьники младших классов замирали перед ним в священном трепете. Когда-то его рождение послужило сигналом к началу кулацкого мятежа, полыхнувшего по уезду на рубеже между продразверсткой и продналогом. Якобы какие-то знаки на четырех едва проклюнувшихся рожках непреложно свидетельствовали о наступлении царства антихриста. Экскурсоводша горячо рассказывала, как этих ни в чем не повинных сиамских близнецов распяли на воротах председателя комбеда и сожгли вместе с воротами, домом, самим председателем и всей его семьей, а музейное чучело много позже было сшито из двух отдельных телячьих шкур, оно лишь имитирует оригинал.

Эта версия была официальной, но не единственной. Поговаривали, будто второй такой же гаденыш родился совсем недавно, при Хрущеве, он-то и стоит в музее, а искусственное чучело ночью сожгли на заднем дворе. Потом поеденного молью монстра тихо убрали из экспозиции, отправив не то в запасник, не то прямиком на свалку. Причину Жохов узнал от матери, а та – от директора музея, с которым у нее был роман. Спьяну директор выболтал ей то, о чем дал расписку в райкоме, что будет молчать до гробовой доски. Оказывается, в музей вдруг толпами повалили экскурсанты из соседнего сельского района, сроду в нем не бывавшие. Они приезжали торговать продуктами с приусадебных участков, а перед отъездом шли смотреть на двухголовое чудище. Бесстыдно выставленное напоказ в государственном учреждении, оно подтверждало истинность слухов о том, откуда растут ноги у идеи укрупнения колхозов. «Сейчас там должен народиться третий», – подумал Жохов.

Шотландская лошадь была слишком велика, слишком натурна для этого кукольного царства. Виржини поморщилась, как от фальшивой ноты. Она сходила за оставленным в машине французским журналом и маникюрными ножницами принялась кромсать полосы с фотоиллюстрациями. Через четверть часа под ее умелыми ручками дворцовый фасад покрылся пестрыми коллажами из прихотливо нарезанных на куски людей и вещей, между ними вклинились однотонные квадраты в духе прирученного большевиками авангарда, но похожие и на пустые щиты для наружной рекламы. С фронтона, как масонский знак или недреманое око над церковным порталом, взирал опушенный накладными ресницами единственный женский глаз. Казалось, он тревожно высматривает в комнате что-то такое, чего обоими увидеть нельзя.

В сквере перед дворцом заснеженные кроны деревьев украсились цветами и фруктами тропической яркости, с балконов свесились флаги несуществующих стран. Их древки Виржини смастерила из спичек. От эстетики минимализма она уже отказалась, в ход пошли этикетки от упаковок с продуктами, оберточная бумага, ярлычки, ленточки. В качестве клея использовался лак для ногтей. С его помощью Борис заклеил герб на фронтоне циферблатом с рекламы швейцарских часов «Морис Лакруа» и впечатал значок доллара в лоб Герою Соцтруда. Он наносил прицельные удары по символам старого режима.