Книга Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Могу представить, что все до одной они были исключительно правдивы. — Луиза рассмеялась своим тихим смехом и сделала жест рукой, словно сушила лак на ногтях.

— Ей не следует рассказывать о том, что она узнаёт в инвалидном доме.

— Да ладно вам, Оливия. Люди — это люди. Мне всегда казалось, что вы — особенно вы — это понимаете.

Комнату заполнила тишина, словно темные газы, поднимающиеся из углов. Здесь не было ни газет, ни журналов, ни книг.

— Чем вы занимаете свой день? — спросила Оливия. — Как справляетесь?

— А-а, вы пришли ко мне, чтобы я давала вам уроки?

— Нет, — ответила Оливия. — Я пришла потому, что вы так любезно написали мне записку.

— Я всегда жалела, что не вы учили моих детей. Не слишком многие из людей обладают такой искоркой, правда, Оливия? Вы уверены, что не хотите чаю? Я собираюсь выпить чашечку.

— Нет, спасибо.

Оливия наблюдала, как Луиза поднимается и идет через гостиную. Вот она наклонилась поправить абажур на лампе, и платье-свитер обтянулось у нее на спине, обрисовав ее исхудавшую фигуру. Оливия даже не представляла себе, что можно быть такой худой и все же оставаться в живых.

— Вы больны? — спросила она Луизу, когда та вернулась с чашкой чая на блюдце.

— Больна? — Луиза улыбнулась, и ее манера снова напомнила Оливии легкий флирт. — В каком смысле — больна, Оливия?

— Физически. Вы очень худы. Но вы очень красивы — это несомненно.

Луиза заговорила, тщательно выбирая слова, но тем же кокетливым тоном:

— Физически я не больна. Хотя у меня почти исчез аппетит к еде, если вы это имеете в виду. — (Оливия кивнула. Если бы она согласилась выпить чаю, она могла бы уйти, допив чашку. Но теперь было слишком поздно. Она осталась сидеть.) — А психически… Не думаю, что в реальности я хотя бы на йоту более не в своем уме, чем любое другое создание на земле. — Луиза медленно прихлебывала чай. Вены на ее руке были вздуты, одна шла даже вдоль тощего пальца. Чашка чуть слышно позвякивала о блюдце. — А что, Кристофер часто наезжает сюда, чтобы помогать вам, Оливия?

— О, разумеется! Конечно часто.

Луиза снова подняла голову, пристально вгляделась в Оливию, и теперь Оливия разглядела, что Луиза все же сделала макияж. Вокруг глаз были нанесены тени, соответствующие цвету ее платья.

— Так зачем же вы пришли ко мне, Оливия?

— Я же сказала. Потому что вы так мило прислали мне ту записку.

— Но я вас разочаровала, правда?

— Вовсе нет.

— Ни за что бы не подумала, что вы способны на ложь, Оливия.

Оливия наклонилась за сумкой.

— Я собираюсь уходить. Но я благодарна вам за то, что вы послали мне записку.

— Ох, — произнесла Луиза, тихо посмеиваясь, — вы же явились сюда за хорошей дозой злорадства, но это не сработало! — И она пропела: — Со-о-жа-а-а-ле-е-ю!

Оливия услышала, как у нее над головой скрипнули половицы. Она стояла, держа в руках сумку, оглядывалась, ища свое пальто.

— Роджер встал. — Луиза по-прежнему улыбалась. — Ваше пальто — в шкафу, справа, сразу, как входите. И так случилось, что мне известно, Кристофер приезжал только один раз. Вруша, вруша, Оливия! В огне по уши, Оливия!

Оливия вышла из комнаты так быстро, как только могла. Перебросила пальто через плечо и на миг обернулась. Луиза сидела в кресле, выпрямив худую спину, высоко подняв голову с таким странно красивым лицом, но она больше не улыбалась. Она громко сказала, обращаясь к Оливии:

— Она была сука, понимаете? Потаскуха.

— Кто?

Луиза пристально смотрела на нее, молча, с каменным, скульптурной красоты лицом. Оливия содрогнулась.

— Она была… — продолжала Луиза, — О, она была… нечто! Вам-то я могу это сказать, Оливия Киттеридж. Она его дразнила, она была динамистка! Мне наплевать на то, что там писали в газетах, как она животных любила и детей, и всякое такое. Она была воплощенное зло, живой монстр, явившийся в наш мир, чтобы свести с ума нежного, неиспорченного мальчика.

— Ну ладно, ладно, — проговорила Оливия, поспешно натягивая пальто.

— Она получила по заслугам, понимаете? Она заслужила это.

Оливия обернулась и увидела на лестнице позади себя Роджера Ларкина. Он выглядел стариком; на нем был широкий свитер и домашние туфли. Оливия сказала:

— Мне жаль, что я ее так разволновала. Простите меня.

Он лишь устало приподнял руку, показывая этим жестом, что ей не стоит беспокоиться: жизнь привела их к этому рубежу и он примирился с тем, что приходится жить в аду. Во всяком случае, Оливия подумала, что увидела именно это, когда так поспешно натягивала пальто. Роджер Ларкин открыл ей дверь и слегка наклонил голову, прощаясь. Когда дверь за нею закрывалась, Оливия расслышала — она была уверена в этом — короткое звяканье разбитой вдребезги чашки и резкое, как плевок, слово «Блядь!».

Над рекой висела светящаяся дымка, так что трудно было увидеть под нею воду. Даже дорожку чуть дальше впереди не удавалось разглядеть, и Оливия то и дело пугалась из-за неожиданного появления людей, спешивших мимо нее. Сегодня она явилась сюда позже обычного, и на тропе оказалось гораздо больше народу. Рядом с асфальтовой дорожкой видны были островки опавших сосновых игл и бахрома высокой травы, темнела кора кустарниковых дубов и гранитная скамья, на которую можно было бы присесть отдохнуть. Навстречу Оливии, возникнув из светящегося тумана, выбежал молодой человек. Он катил перед собой треугольную прогулочную коляску на высоких колесах, с ручками как у велосипеда. Оливия успела заметить в ней спящего ребенка. Каких только приспособлений не навыдумывали эти молодые, много о себе понимающие родители эпохи быстрого роста рождаемости! Когда Кристоферу было столько, сколько этому младенцу, она оставляла его спать в детской кроватке и шла повидать Бетти Симмз — та жила чуть ниже по дороге и у нее было пятеро малышей; они бродили по всему дому и ползали по всей Бетти, и липли к ней, словно улитки. Порой, когда Оливия возвращалась, Кристофер уже не спал и хныкал, но пес — Спарки — знал, что должен следить за малышом.

Оливия шла быстро. Было жарко не по сезону, и туманная дымка казалась теплой и липкой. Оливия чувствовала, как из-под глаз по щекам у нее течет пот — будто слезы. Визит в дом Ларкинов остался в ней темным, нечистым вливанием, которое теперь распространялось по всему телу, заполняя его грязью. Только рассказав об этом кому-то, она сможет выплеснуть из себя эту грязь, смыв ее, словно водой из шланга. Но звонить Банни было слишком рано, и то, что у нее нет теперь Генри — Генри, способного ходить и разговаривать, — которому она могла бы все рассказать, вызвало у Оливии новый прилив горя, такой сильный, будто она только что, только этим утром, снова потеряла его, отнятого у нее болезнью. Она очень четко представляла себе, что сказал бы Генри. С его всегдашним добрым удивлением. «Нет слов, — сказал бы он тихо, — Нет слов».