Книга Ихтамнеты - Булат Арсал

class="p1">«Ба-ба-бах!» Ещё взрыв! Пошла детонирующая реакция с менее сильными хлопками. Чалому показалось, что где-то среди громыхающих фугасов как будто послышался короткий, но отчаянный человеческий вопль, но в это время он только успел сообразить, что крыша его окопа странным образом резко сдвинулась в никуда, а на спину обрушилась непомерная тяжесть. Дальше – темнота и ни-че-го…

* * *

Чего больше всего боятся люди на войне? Большинство думает, что смерти. Но смерть и на войне бывает очень разной. Как? От чего? Где? Похоронят ли тебя дома с героическими почестями или ты так и останешься лежать в зарытом танковыми гусеницами окопе либо в обвалившемся блиндаже?

Но Чалого до этого всегда беспокоило совсем другое. Первое, чего он боялся, – это остаться живым трупом, как тот мальчишка в госпитале в пятнадцатом году, не помнивший своего имени, не имевший вокруг знакомых, обитавший в одиночной палате без обеих ног и рук. Его нашли ещё в четырнадцатом, пролежавшего под завалом в окопе несколько дней без сознания, но дышавшего.

Второе, чего он не мог допустить даже в мыслях, – это плен, где ему при любом раскладе светили двадцать тоскливых лет украинской тюрьмы как иностранному наёмнику или танталовы муки бандеровской инквизиции перед банальным расстрелом на камеру. Эти твари даже мать не пожалеют, обязательно пошлют ей видео – «полюбоваться» агонией сына перед смертью.

Ещё перед отъездом из Ханжонкова Чалый познакомился с парнем, который рассказал о пережитом состоянии, когда умирал на операционном столе: «Не поверишь, но полный пофигизм ко всему, что происходило в палате, в коридоре, где рыдала жена, а дочку трясло от страха. Легко и не хотелось возвращаться. Все для тебя уже чужие и как будто совсем незнакомые люди. Ничто не болит, ничто не тревожит. Красота вокруг, поляны в цветах и какая-то благодать во всём. И вдруг ты видишь, что какой-то козёл совершает манипуляции над твоим телом, и тебе вдруг больно, страшно, и сразу свет в глаза. Это ты вернулся к жизни. Вот почему я не боюсь войны. Я видел тот свет, и там, скажу тебе честно, намного лучше, чем тут…»

Есть ли жизнь после смерти? Это никем и не доказано, и не опровергнуто, как и тезис о том, есть ли жизнь на Марсе. Но жить, чёрт побери, всё равно хочется! И жить счастливо, без болезней, нужды, в любви и радости!

«Я не хочу умирать! Братцы, раскопайте меня! Я живой! – неистово закричал, придя в себя, Чалый, тут же осознав, что окружающая темнота – это груда земли, свалившаяся сверху или сбоку, а плотная тишина оттого, что он просто оглох. – Я контужен?! Почему не слышу собственного голоса? Так меня никто не сможет услышать сверху. Значит, надо собраться с силами и встать. Непременно надо встать, чёрт побери, и попросить помощи. Боже, как же хочется пить! Полный рот земли и крови. Спина как кол и болит жёстко. Ногу напрочь свело. Больно, бл… ь! Не ной! Ну, солдат! Прикажи себе! Прикажи себе встать, сука! Ну, тварь, вставай же!»

Он собрал все силы, какие ещё мог мобилизовать и, превозмогая резкую ломоту в спине, судорогу в ноге, грозно рыча грудью и упираясь о стенки осыпающегося окопа, поднялся на колени. Земляная куча свалилась со спины, и Чалый почувствовал облегчение. Резко запрокинул голову назад и увидел серое дымящееся небо. Вокруг всё кружилось. Затылок пронзил острый прострел. Он схватился за виски, опустив голову. Оторвав ладони от висков, обнаружил на них кровь. Это из ушей. Неожиданный приступ рвоты выплеснул наружу алую жидкость с землёй, жёлтую слизь и что-то, напоминающее Натальин борщ. Блевал долго и много. Стало легче дышать. Чалый с трудом встал на подкашивающиеся ноги и попытался осмотреться вокруг своего окопа.

Ничего не слыша, он всё же почувствовал на себе взгляд справа. Обернулся. Валерка ошалело смотрел на Чалого и широко открывал рот, очевидно, пытаясь докричаться до сержанта.

«Рот открывает, а слова наружу не идут. Наверное, тоже контузило?» – пришло в голову Чалому.

Повернул голову налево… От того места, где только что был блиндаж, не осталось ничего. Точнее, оттуда поднимался густой чёрный дым, сопровождаемый жёлто-красными языками пламени. Ни накатанной крыши над укрытием, ни «сапога» рядом не было. Где-то далеко за окопами, среди множества новых дымящихся воронок, догорали клочья брезентового тента и валялась чья-то «шайтан-труба». Впереди, в нескольких метрах от блокпоста, лежала искалеченная, кровавая туша коровы, голова которой неестественным образом была вывернута к спине, а ноги застыли в позе невероятного шпагата, раскинувшись на все четыре стороны. По асфальту текла бурая жижа, смешанная со всем содержимым огромного коровьего нутра.

Валерка, пошатываясь, подтянулся к Чалому и потряс его за плечо. Тот посмотрел напарнику в глаза и увидел по их краям запёкшиеся следы тонких красных струек. Вокруг ушей была похожая картина. Пулемётчик подал Чалому правую руку, предлагая окончательно вылезти из обвалившегося окопа, а левой махнул в сторону разрушенного блиндажа.

Под сваленными в беспорядке брёвнами, присыпанные землёй и глиной, лежали три изуродованных тела, одно из которых начиналось с верхней части окровавленного бронежилета. Голова лежала метрах в трёх, на дне окопа. Это был Саша Нигайло. Денис Конанчук и Андрей Артёменко застыли с обожжёнными лицами и пробитыми бронежилетами. Ноги и руки у всех были сильно искромсаны осколками. Чалому показалось, что у Бомбы один глаз открыт. Он медленно спустился и трясущейся ладонью прикрыл его.

Снова его потревожили за руку. Чалый повернулся, полагая, что это опять Валерка, но удивился, увидев Сеню Семёнова, очевидно, пришедшего со своей группой на помощь. А Валерка, мыча и широко открывая рот, уже волок за плечи с левого края окопа Диму Славочевского, из правой ноги которого обильно сочилась кровь, а сам он материл всё подряд, даже санитарку Настю, которая была тут же и торопилась к раненому, на ходу разматывая жгут и разрывая зубами бинтовой пакет. Кто-то уже суетился вокруг разбитого блиндажа, разбирая завалы и пытаясь поднять наверх тела боевых товарищей, которым спешить уже было некуда и не к чему…

Сумерки полностью покрыли округу. Глубоко втягивая в себя дым сигареты в дрожащих пальцах, Чалый сидел на бруствере уничтоженного окопа, где уже не было тел погибших, и оцепенело смотрел в никуда. Голова гудела. Тело ломило. Руки тряслись. Слёзы текли сами собой. И было очень больно в груди от щемящей тоски и скорби по парням, с которыми и подружиться-то как следует не успел. А ведь все, кроме Артёменко, жили с Чалым в одной комнате