Книга Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман

и психологи. Поэты, однако, не имеют ничего общего с ними, ибо являются законченными фантастами, плодящими и провозглашающими одни только вымыслы и глупости. Скажите же, как такой неглупый человек, как вы, способен ссылаться на поэтов, чтобы доказать истинность того, что противоречит здравому смыслу и разуму? Лотарио, конечно, профессор эстетики и, как таковой, имеет право иногда несколько перегибать палку, но вы…

– Постойте! – возразил серьезный собеседник. – Не горячись, дорогой, не горячись, мой милый. Не следует забывать, что, когда речь идет о предметах недостоверных, мы вправе ссылаться на поэтов, ибо обычные историки ни черта в этом не смыслят. Однако если даже то, что является чудом, возможно заключить в какие-то грани и представить в формах чисто научных, то все равно доказательства, требующие каких-либо уточнений и дефиниций, предпочтительнее черпать из прославленных поэтов, на слова которых можно положиться. Я приведу вам – и вы этим, пожалуй, удовлетворитесь, будучи сами ученым врачом, – повторяю, итак, я приведу вам пример знаменитого врача, который в своем ученом рассуждении о животном магнетизме хотел непременно выявить наши связи с мировым духом, доказать существование чудесной интуиции и ради этого ссылается на Шиллера, вложившего в уста Валленштейна всем известные слова: «Есть в жизни человеческой мгновенья…» – и далее: «Вещанья существуют несомненно» и еще что-то в этом роде. Впрочем, вы сами можете прочесть остальное в шиллеровской трагедии!

– Ха-ха! – засмеялся доктор. – Вы уклоняетесь от темы – переходите на магнетизм и в конце концов готовы утверждать, что помимо всех чудес он может также сыграть роль репетитора для особо понятливых котов.

– Ну и что же, – возразил серьезный собеседник, – кто знает, какое действие оказывает магнетизм на животных? Коты, заключающие в себе электрический флюид, как вы сейчас сможете убедиться…

Внезапно вспомнив свою мамочку Мину, которая горько жаловалась мне на такого рода исследования, жертвой коих она становилась, я так ужасно испугался, что громко замяукал.

– Клянусь Орком и всеми его ужасами! – воскликнул профессор, пораженный. – Чертов кот слышит нас и понимает. Нет, я не устрашусь! Этими вот руками я задушу его!

– Вы глупец, – заговорил строгий собеседник. – Вы и в самом деле глупец, профессор. Нет, я не потерплю, чтобы коту, которого я уже успел полюбить от души, не имея еще удовольствия ближе познакомиться с ним, причинили хотя бы малейший вред. В конце концов, я готов поверить, что вы завидуете ему, поскольку он пишет стихи. Этот серенький плутишка никогда не станет профессором эстетики, в этом смысле вы, Лотарио, можете быть совершенно спокойны! Разве не начертано черным по белому в старинных академических статутах, что вследствие злоупотреблений, которые имели место ранее, ни один осел не вправе стать профессором, и разве этого установления нельзя распространить также и на животных всех прочих родов и видов, не исключая котов?

– Возможно, – неохотно признал профессор, – что кот никогда не станет magister legens или профессором эстетики. В качестве литератора, однако, раньше или позже он всплывет в мире изящной словесности и из-за прелести новизны найдет себе издателя и читателей и выхватит у нас из-под носа солидный гонорар…

– Я не вижу ни малейшего повода, – возразил серьезный собеседник, – почему добропорядочному коту, любимцу нашего маэстро, следует закрыть путь, по которому шествует столько людей, безотносительно к их дарованиям и положению? Самая естественная мера предосторожности, которую следовало бы принять в данном случае, – это заставить его остричь свои острые когти, и это, пожалуй, единственное, что можно предпринять уже сейчас, дабы иметь уверенность в том, что он нас не исцарапает, когда станет литератором.

Все встали. Профессор потянулся за ножницами. Можно представить себе мое положение. Я решил со львиной отвагой сразиться с тем, кто намеревался опозорить меня. Первого, который решится приблизиться ко мне, я решил исцарапать так, что по гроб жизни будет помнить! Я готовился выпрыгнуть, как только откроют корзинку.

В это самое мгновение вошел маэстро Абрагам, и страх мой, который был готов уже превратиться в отчаяние, миновал. Маэстро приподнял крышку, и я, еще не придя в себя, выскочил из корзинки как молния и прошмыгнул мимо маэстро под печку.

– Что стряслось с Мурром? – вскричал маэстро, подозрительно оглядывая присутствующих, которые смутились и, терзаемые угрызениями совести, не решались отвечать ему.

Хотя положение мое в темнице было весьма ужасным, я ощущал, однако, глубокое удовлетворение при мысли о том, что профессор говорил о моей гипотетической карьере, так же как, впрочем, меня очень обрадовала столь явно проявляемая им зависть. Я ощущал уже на челе своем мягкость докторского берета, видел себя уже на кафедре. Разве лекции мои не посещались бы самым ревностным образом любознательным юношеством, пламенно жаждущим познаний? Разве среди воспитанных юношей отыскался бы такой грубиян, который не исполнил бы скромную просьбу профессора – не приводить собак в аудиторию? Не все пудели питают к нам столь приязненные чувства, как мой Понто, а вислоухим охотничьим собакам вообще невозможно доверять, поскольку они всегда и везде вступают в ненужную свару с наиболее образованным из моих сородичей, силой вынуждая их выражать свой гнев самым неучтивым образом, как то: кусаньем, царапаньем, фырканьем и т. д. и т. п.

Какие роковые последствия имели бы место, если бы…

(Мак. л.)…относилось к румяной фрейлине, которую Крейслер уже как-то видел у Бенцон.

– Сделайте мне одолжение, Нанетта, – сказала принцесса, – сойдите, пожалуйста, вниз и позаботьтесь, чтобы гвоздики в горшках снесли ко мне в павильон, – люди так обленились, что даже пальцем не шевельнут!

Фрейлина вскочила, отвесила необыкновенно церемонный поклон, а затем выпорхнула из комнаты, как птичка, перед которой отворили дверцу клетки.

– Я не могу, – обратилась принцесса к Крейслеру, – не могу ничего извлечь из урока, если я не остаюсь с учителем наедине, с таким учителем, как бы воплощающим в себе отца-исповедника, чтобы ему можно было безбоязненно поведать обо всех своих прегрешениях. Вообще, вам, любезный Крейслер, наш церемонный этикет покажется несколько странным, вам покажется обременительным, что я везде окружена придворными дамами, которые стерегут меня, будто королеву Испанскую! По крайней мере здесь, в нашем очаровательном Зигхартсхофе, нам следовало бы пользоваться большей свободой. Если бы князь находился в замке, я не имела бы права отослать Нанетту прочь, а ведь она во время наших музыкальных занятий ужасно скучает, томится и столь же ужасно стесняет меня. – Ну а теперь давайте все сначала. Теперь у нас пойдет куда лучше.

Крейслер-преподаватель являл собой воплощенное терпение: он вновь начал арию, которую принцесса решила выучить наизусть, но, сколько ни старалась Гедвига и какие героические усилия ни прилагал капельмейстер, пытаясь ей помочь, она запуталась, сбилась с такта