Книга Каменный плот - Жозе Сарамаго

Занимается хмурое и дождливое утро — выражение, хоть и распространенное, но совершенно неправильное, ибо утро ничем не занимается, это мы занимаемся, проснувшись поутру, всякими глупостями: подходим, например, к окну, видим, что с неба, задернутого темными низкими тучами, сеется мелкий дождь, но столь велика сила литературной традиции, что если бы в предстоящем плавании велся вахтенный журнал, то первая запись в нем выглядела бы именно так: Занимается хмурое и дождливое утро, словно там, наверху, насупились и прослезились по поводу нашей затеи, в таких случаях всегда, в дождь и в вёдро, принято ссылаться на волю небес. Парагнедых вручную втолкнули на место галеры, под крышу, а верней сказать, под навес, где он, ободранный и расставшийся с брезентовым верхом, пошедшим на заплаты, всеми покинутый, будет гнить, ибо стоит не в сарае, а именно под навесом, открытым всем ветрам, поскольку с вещами происходит то же, что с людьми: стал негоден — стал неугоден, минула надобность — кончилась жизнь. А вот галера, напротив, несмотря на свой почтенный возраст, помолодела, выкатившись на вольный воздух, и дождь будто спрыснул её живой водой, добившись волшебного эффекта, и клеенка, закрывающая спину коня, заблистала под дождем, как начищенный перед турниром панцирь рыцарского скакуна.

Не следует удивляться тому, что мы столь подробными описаниями застопорили ход повествования — они призваны передать хотя бы приблизительно, как трудно обрывать корни, снимаясь с насиженного места, где жилось когда-то хорошо и счастливо, тем паче, что происходит планомерная эвакуация, а не паническое бегство: Мария Гуавайра тщательно запирает все двери, выпускает остающихся кур из курятника, кроликов — из крольчатника, свинью — а вот и нет! из хлева, а ведь все эти домашние животные и птицы привыкли к ежедневной кормежке, теперь же им говорят в лучшем случае: Ступайте с Богом, а в худшем: Подите к черту, а черт тому и рад, про кроликов ничего сказать не могу, но вот свинья по дьявольскому наущению вполне способна истребить всю живность в округе. А когда появится тут молодой поденщик, ему, чтобы пробраться в дом, придется взломать ставни на окне, и на много миль кругом не окажется ни единого свидетеля вторжения. Я пришел с добром, скажет поденщик и, быть может, эти слова заключают в себе истину.

Мария Гуавайра села на козлы, а рядом с нею поместился, держа раскрытый зонт, Жоакин Сасса: это его священный долг — сопровождать любимую женщину, защищать её от стихий, вот только не может он перехватить у неё вожжи, ибо из всех пятерых она одна умеет управляться с лошадью и упряжью. Впрочем, потом, ближе к вечеру, когда развиднеется, она преподаст своим спутникам начальные уроки, и первым воспримет эти азы Педро Орсе, добрейшей души человек — благодаря ему обе пары смогут предаться отдохновению под парусиновым пологом, а ширина козел, на которых запросто умещаются трое, идеально решит вопрос интимной близости двух остающихся внутри фургона, хоть и будет эта близость поспешна и беззвучна. Но пока ещё Мария Гуавайра только шевельнула вожжами, и конь, поняв, что напарника ему не дождаться и влечь пароконный тарантас придется в одиночку, сделал первый шаг, почувствовал сначала, как натянулись постромки, а потом уже ощутил тяжесть клади, и когда повторился полузабытый звук — заскрипела земля, перемалываемая первым оборотом колес на железном ходу — старые его кости и мышцы вспомнили давнюю науку. Нужда заставит — все освоится, а потом позабудется и в свой час вспомянется. Метров сто пробежал за фургоном под дождем пес, пока не сообразил, что может укрыться от непогоды, следуя своим ходом, под высоким днищем этой колесницы — неудобно, зато сухо. Он так и поступил, приноровя свой шаг к шагу лошади — и отныне во все время этого странствия, дождь ли льет, или солнце сияет, мы там и будем видеть его, раз уж он отказался следовать в передовом дозоре или свершать по окрестностям бесцельное и бессмысленное шастанье, делающее людей и собак столь схожими друг с другом.

В первый день проехали немного. Надо поберечь лошадиные силы, поскольку дорога то в гору, и тогда надо тянуть, то под гору, и тогда надо притормаживать, упираясь всеми четырьмя. А вокруг, насколько взгляд хватает, не видно ни единой живой души: Наверно, мы последние, кто решил убраться из здешних краев, сказала Мария Гуавайра, а низкое небо, буроватый воздух, пейзаж, вселяющий тревогу, говорят уже о предсмертном забытье обезлюдевшего мира, бесконечно измученного и утомленного тем, что он столько жил и столько умирал, одинаково усталого и от упорства жизни, и от постоянства смерти. Но в этом фургоне едут две новые любви, а сильнее новой любви, как всем известно, ничего нет в мире, вот они и не страшатся дорожных происшествий, ибо они сами — главное происшествие на жизненной дороге, нечто такое, что из ряда — вон, пусть даже и в кювет, внезапная вспышка, полет кувырком, но с улыбкой, осознанное падение под колеса. А потому не стоит так полно доверяться первым впечатлениям: обманчиво сходство с похоронной процессией по безлюдью под уныло моросящим дождем, и, не будь мы столь тактичны, лучше бы навострить ухо и прислушаться к жизнеутверждающим разговорам Жоакина Сассы с Марией Гуавайрой, Жоаны Карда с Жозе Анайсо, а Педро Орсе молчит, и оттого его присутствие почти незаметно.

Первая деревня, через которую они проехали, покинута не всеми её обитателями. Нашлись в ней старики, объявившие своим чересчур легким на подъем детям и родичам, что с места не тронутся, и лучше так помереть, чем загнуться от голода или мучительной болячки, тем более, что подвертывается такой славный вариант — сгинуть вместе со всем миром, и пусть эти старики не вагнеровские герои, но ждет их Валгалла, куда, свершившись, возвращаются мировые катастрофы. Разумеется, старые галисийцы или португальцы — это, в сущности, одно и то же — понятия не имеют ни о Валгалле, ни о Вагнере, но по каким-то необъяснимым причинам находят основания сказать: Шагу отсюда не сделаю, вам страшно — вы и бегите, и это отнюдь не свидетельство неслыханной отваги, просто именно в этот миг своей жизни они поняли наконец, что отвага и страх — всего лишь две покачивающиеся чаши весов, а стрелка их замерла в неподвижности, будто оцепенела в изумлении перед такой бесполезной выдумкой как чувства и эмоции.

И когда фургон проползал по улице, любопытство, которое судя по всему отмирает последним, заставляет стариков выйти из дому, медленно помахать проезжающим, словно прощались они с самими собой. Тогда Жозе Анайсо и сказал, что хорошо было бы заночевать в одном из этих брошенных и опустелых домов, здесь или в другой деревне, там наверняка кровати найдутся, лучше можно выспаться, чем в фургоне, но Мария Гуавайра ответила, что без разрешения хозяев никогда не войдет в чужой дом, вот какие бывают щепетильные люди, не то что другие, которые, увидев затворенное окно, взламывают его, приговаривая: А что тут такого, я с добром пришел, и если даже пришел он не с, а за добром, причем чужим, все равно остаются сомнения насчет истинных мотивов его поступка. И Жозе Анайсо устыдился поданной им идеи, не потому что она была плоха, а потому что нелепа, и слов Марии Гуавайры хватило, чтобы вывести правило порядочности: Довольствуйся самим собой, сколько сможешь, а когда не сможешь — положись на того, кого ты заслуживаешь, а ещё лучше на того, кто заслуживает тебя. По тому, как развиваются события, можно заключить, что эти пятеро путешественников друг друга заслуживают и взаимодополняют, отчего и едут в этой галере, жуют лепешки, говорят о том, что осталось за спиной и что ждет впереди, Мария Гуавайра теоретическими выкладками подкрепит практические уроки того, как следует себя вести, лошадь под деревом будет жевать и пережевывать свое сено, собака же на этот раз довольствуется домашней пищей, а потом обследует округу, распугивая филинов. Вот и дождь перестал. Фонарь освещает внутренность фургона, и случись здесь человек посторонний, сказал бы он: Как в театре, и правда, похоже, хоть наши герои — это действующие лица, а не исполнители.