Книга Проклятая война - Людмила Сурская

Сосредоточив крупные силы на южном крыле фронта, фашисты воспользовавшись неудачами наших войск в весенних операциях и 28 июня перешли в наступление на воронежском направлении. Удар наносился на стыке Брянского и Юго — Западного фронта. Гитлеровцы прорвали здесь оборону наших войск и двинули на юго-восток. Войска обескровленные зимними боями не смогли накопить к летней компании крупные резервы. Рутковский с ходу включился в дело. Шли упорные бои. Противнику на это время удалось выйти к Дону. Он перешёл к обороне. Ему никогда ещё не приходилось за свою жизнь командовать такой огромной массой войск. Но раз надо, значит, надо. К тому же война, и академий кончать некогда. "Не скажешь же немцу, ты подожди, отдохни, я доучусь. Значит, будем осваивать науку по ходу дела". Командный пункт развернул, на удачном месте. Равнинная, открытая местность способствовала, отличному видению сражения. Отчётливо просматривался бой наших отходивших частей и таранившего их противника. На переднем крае небольшими группами, ведя огонь, действовали вражеские танки. Следом двигалась немецкая пехота, залегая и ведя автоматный огонь. Вдали, в клубах пыли, заметил колонны новых автомашин и танков. По наступающим цепям немцев била наша артиллерия. Она, меняя позиции, открывала тут же новый огонь, замедляя продвижение противника. Наш отход пока носил организованный характер. Но было понятно, как только подойдут новые силы противника, они сомнут наши части. Но к нам подошёл 7-ой танковый корпус. Он развернулся и двинулся навстречу немецким силам. Ударили по ним и все наши батареи. Особенно превосходно били "катюши". Земля встала дыбом. Небо заволокло пылью. Солнца не разглядеть. Наша пехота воспрянула духом и бросилась вперёд. Противник не выдержал и откатился назад. Жаль, не было у нас авиации и достигнутый успех не возможно было сейчас развить. Пришлось перейти к обороне.

Кинув плащ палатку под сосной, он упал на неё. Надо хотя бы с полчасика отдохнуть. Вымотался порядком. Ранение давало о себе знать. Пушистая ветка качалась над головой балдахином. Подумал: "Лес тоже пострадал. У деревьев, как и у людей своя судьба. Одни срубят и сделают блиндаж. Другие, как солдаты принимали бой. Стояли стойко даже израненные. И падали только убитыми со стоном". Долго не было от семьи писем. Что могло случиться? Адуся раньше присылала пачками, а это одно и то какое-то сухое. Юлия вообще молчит. Ему страшно было связывать это с "воробушком". Гнал от себя ту мысль, потому что она была худшее из того, что он мог предположить. Мог ещё как-то мириться с их разлукой, но её молчание перетерпеть нет сил. Это была катастрофа. На душе противно. Взял листок и написал дочери письмо, осторожно спрашивая: "Адуся, почему молчит мама?" Только ответ пришёл опять ни о чём и от Ады, а о Юлии ни слова. Грудь разрывал страх: "Люлю, милая не пугай меня. Я с ума схожу от страха и предположений". Он не готов был заплатить такую цену за военные хвосты. Во второй половине августа его внезапно вызвали в Ставку, он страшно обрадовался: "Ну вот Юлия, завтра мы увидимся и разберёмся". — Вскинув, искрящиеся надеждой глаза на двухъярусные облака, плывущие в сторону Москвы, подумал он. Заныла спина. Переведя взгляд на строй шагающих в наскоро срубленную баню солдат и поморщился: "Приеду и, что меня ждёт, что скажу, как в глаза ей посмотрю. Всё равно от разговора не открутиться. Раз Люлю молчит, впервые за нашу семейную жизнь, значит, всё серьёзно. Надо прекратить эти походные отношения. Но с другой стороны сам Сталин дал зелёную дорогу. Почему я должен обходиться без бабы. Нет, Юлию я не могу взять с собой, пока ещё опасно, да и Адусю не оставить одну". Понятно, что думал он, как ему было выгодно. Хотя догадывался, что Ставка лично бы им искала любовниц, лишь бы командующие фронтов побеждали и гнали фашистов с земли русской. Как бы там не было, но именно это благословение вождя толкнуло на продолжении отношений. Хотя возвращался на фронт с чистыми намерениями. Которые разбились опять об одиночество и не желание жить с болью, а торопливо спроводив её на подвернувшуюся женщину, топать дальше. После очерёдного боя и военных сто грамм, поехал вновь. Поплакаться и получить разрядку. Но наткнулся на претензии с Седовой и дал задний ход. "Чирикать чирикай, но не в своё поле не лезь". Принимать новую должность уехал один, справедливо считая, что "матрас" найдёт и там.

Это было выше моих сил. Я не думала о Косте, не вспоминала о нём специально. Он остался в моём прошлом. В травах степи, могучей тайге, на крылечке маленького домика на Украине. Там моё. Только моё. Всё моё. А этот, о ком трезвонит пресса и радио… и все его успехи на фронте… Это не он и не о нём. Я молчала. Не могла писать. Не находила в себе сил, отвечать на его письма, почти перестала спать… Лежала с открытыми глазами ожидая рассвета, как будто он мне мог дать успокоения и указать дорогу из моего лабиринта. Я страшно устала. И как действительно не устать от того груза что свалился на мои плечи заставляя себя таскать. Ведь я не тяжеловес. Я устала самой отвратительной усталостью, которая выжимает жизнь до последней капли. Опустошает до последней клетки надежды. От неё не отдохнёшь, не запьёшь…Слава Богу, что ещё соображаю. Потихоньку подвела себя к мысли, что вообще-то писать я могу. Ведь это ему сегодняшнему, не получается, а тому, прежнему даже очень. Моему желанному, любимому, родному я не могу не писать. Ведь он вся радость что у меня есть. Подумав и решила выходить из положения другим путём. Садилась, пересиливая горечь, за письмо, но душили слёзы и строчки расплываясь, убегали в прошлое, теряя нить. Письмо получалось совершенно другому человеку, тому, с кем я связала жизнь в Забайкалье, была рядом на КВЖД в боях с китайцами, проехала полстраны… Кого ждала из "Крестов" и проводила 22 июня 41 года по тревоге. Это были письма безумной любви и тепла, чудесного единения, полёта сердец и души. Этот крик любви и души предназначался близкому человеку, которого уже не было. Отправлять было некому и я складывала их в сумочку. Накопилась целая пачка. Пачка посланий моему Кости, тому, кому я поверила и в чьи руки вручила свою жизнь. Мой Костя ни нож в спину не способен всадить, ни предать. Ему писалось легко и быстро, а этому Рутковскому я писать не могла. Его я не знала. С ним таким не была знакома. Выходит только воображала, что знаю его как самоё себя. А ведь уверена была, что изучила его на все сто. Только в один прекрасный день открывается правда… Оказалось не только чужим, но ещё больше близким нельзя верить, их предательство больнее. Получается, прикидывался. Всё время ловчил. А может быть и раньше было у него, а я не замечала. На потеху всем уверенная в себе и в нём дурочка. Ведь нельзя же вот так с бухты — барахты… Кто бы знал, как я нуждаюсь в ответах. Больно, мерзко, не доверие это что-то страшное… Убивает сердце, душу. Умудряется ранить даже память. С каждым днём надежд на возможную ошибку всё меньше и меньше. "Всё было на поверхности, как я просмотрела, — ругала я себя. — Не дура же. От счастья обалдела. Что он там тому "воробью" и людям плетёт, что семья потерялась, погибла или что меня не любит, не живёт и я его не понимаю и не устраиваю…"

На работе тоже не легко. Куда бы я не зашла, все сразу начинали шептаться. На улицах, когда узнавали та же картина. Всё это было давно, а я слепая курица не замечала. Страшно, что от той грязи не зайдёшь в баню и не отмоешься, сколько не три себя и не намыливай — не смыть. Сначала было от такой мерзости как-то не по себе, но со временем привыкла. Хотя вру, к этому невозможно привыкнуть, никогда… Теперь у меня началась новая жизнь, жизнь полная вопросов с моей стороны и обмана с его… И всё же горе- есть горе, но пусть бы не кончалось то, что занимало мои мысли и чувства. Я не смогу без дум о нём, пусть даже они приносят мне страдания. Господи, как мне тяжко!