Книга Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача - Михаил Копылов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в первую нашу встречу чекист пристально и многозначительно посмотрел на меня и, представившись, и сказал, весомо роняя слова: «Вы со Слепаком в одном классе учились…»
Теперь представьте мои ощущения. Воспитанный с детства страх перед «ними», на дворе — восьмидесятые годы. Немудрено, что сразу, автоматически, молнией от этой фразы возникла мысль: «Они знают обо мне всё!» Словно в бане шел ты себе с веничком через мыльный зал в парную, шагнул туда — и вдруг оказался (не выпуская веника) в классе у доски! Как в ужасном сне, который преследует многих: вызывают тебя к доске, а ты — голый! И этот сон вдруг — в руку!
Уже потом я успокоился, поняв, что купился на их обычный нехитрый прием создания видимости «всезнания». Просто чекист поглядел в мою анкету, а там и год окончания школы, и ее номер имеются, а данные Слепака он по долгу службы обязан был знать наизусть. Но по простоте своей (хоть я знал, знал: эта контора что производит, то и потребляет) я на это купился — в первый момент как будто «недреманное око» советских спецслужб тяжело уставилось на меня!
Так что если вы спросите меня, «как мы жили», я отвечу:
«Вот так и жили!»
Генриетта Моисеевна — учительница русского языка и литературы, а также владычица дум фрондирующих старшеклассников — ведь у каждого из нас было по фиге в кармане для советской власти, — неоднократно рассказывала следующую историю: как-то летом она оставалась исполнять обязанности директора школы. И тут в школу в больших количествах стали набиваться одетые в штатское мужчины, которые совали Генриетте Моисеевне какие-то красненькие книжечки под нос. А та, во-первых, не понимала, что это за книжечки, а во-вторых, что от нее вообще эти многочисленные плечистые дяди хотят. Выяснилось, что дяди хотят обеспечить безопасность «одного лица», которое хочет записать в школу своего внука. И тут буквально зашуршали разворачиваемые ковры, охрана вытянулась по струнке — и Лицо прибыло.
Но вот незадача! По месту своего проживания внук Лица не относился к нашей школе! Необходимо было разрешение РОНО — что незамедлительно и сказала Генриетта Моисеевна Лицу.
Лицо скорчило недовольную физиономию и убыло за угол на машине — записывать ребенка в другую школу.
Анонимность Лица так и не была нам раскрыта, что делает эту историю еще интереснее и превращает ее даже в загадку: «Отгадай, кто это был?» В английской школе за углом кто только не учился — и бесчисленные Микояны, и кто-то еще из детей и внуков партийной верхушки, и даже маленький Никита Хрущев — тезка своего деда.
Уроки Генриетты Моисеевны запали мне в душу — я многое помню до сих пор, почему-то она особенно строго спрашивала, когда мы проходили писателей и те их произведения, которые нам не нравились. Например, цитаты из поэм «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова и «Владимир Ильич Ленин» Маяковского вбиты в меня намертво. Вообще, как-то я разошелся, и оказалось, что стихов о Ленине (называлось это «Лениниана») во мне хранится часа на полтора непрерывного чтения.
А еще, рассказывая уж не помню о ком и о чем, Генриетта Моисеевна сказала (видимо, цитируя, скорее всего Горького), что «работа» и «раб» — это однокоренные слова, и в будущем (при коммунизме, видимо) слово «работа» заменится на слово «творчество». Но пока такой замены не произошло, а то, что «работа» и «раб» — однокоренные слова, я ощущаю ежедневно.
Мой третий курс
На третьем курсе я стал катастрофически заваливать зимнюю сессию. Собственно, сам семестр — это такой вид «студенческой рулетки», когда сначала околачиваешь груши, а потом, в конце семестра, досдаешь всё недосданное. Смысл этой азартной игры заключался в том, что в конце семестра получить тот же зачет было значительно легче, чем в начале, плюс параллельно, сдавая зачет, ты готовился и к предстоящему экзамену. Зачет-то в конце ставили всем — наверное, так было надо. Но иногда не всё получалось как задумано. Ночами учились, днем сдавали (как-то, сидя летней ночью на балконе в Трехпрудном переулке с другом моим Дебиком — долбили мы, кажется, анатомию, — довелось нам в полной тишине, уже чуть подкрашенной ранним июньским рассветом, услышать три удара кремлевских курантов). Кофе пился в таких количествах и дозах, что вспомнить страшно. Иногда делался адский напиток «кофе — чай — растворимый кофе» с запахом немытых ног и привкусом лимона. Удержать его в желудке было трудно, и, даже удержавшись там, особой свежести мыслей это напиток не давал: кофе — психостимулятор весьма относительный, он только подстегивает и шпоры вонзает в несвежие мозги. И вот я дошел до финала: надо было добиться подписи преподавателя по фамилии Амиров — и вперед, в деканат за подписью и печатью «допущен к сессии».
Но ночь надо было продержаться! О романтика бессонной рабочей ночи!.. Поэтому днем я не делал толком ничего, а поздним вечером взял бабушкин инсулиновый шприц (как потом выяснилось, дед его кипятил без проблем раз в месяц), набрал в него кофеин и вколол себе в бедро. То есть я слышал, что лекарства «колют в бедро», но где оно, это бедро, находится, я, студент третьего курса, знал лишь приблизительно. И не знал, что уколы делают во внешнюю часть бедра, а не во внутреннюю!
И как раз туда, куда не следовало — в область сосудисто-нервного пучка, — я и зафигачил миллилитра два сколько-то-там-процентного кофеина.
К экзамену-то деканат меня допустил, а вот бедро начало болеть и распухать, и на экзамен я поехал, уже воняя мазью Вишневского и с температурой 39.
Страдание, написанное на моем лице, и вонь мази сделали свое