Книга Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая

собравшаяся на улице Орбели, в однокомнатной квартирке Сережи Шолохова (аспиранта Ленинградского института театра, музыки и кинематографии), всё это зная, стойко держалась пушкинской эстетики “пира во время чумы”. Тот самый “бог молодости”, о котором писал Лев Толстой, витал над столом, где восседали немыслимые красавцы – Никола Самонов, Аркадий Ипполитов, Саша Розенталь, Серёжа Шурыгин; Шура пришел чуть позже, в белой шитой рубашке с пояском, он был тогда строен и кудряв. Всех собравшихся он знал, а меня еще нет. Эту сову следовало разъяснить! И восточный принц в русской рубашке подсел ко мне и сову эту для себя разъяснил. Я непременно влюбилась бы тогда в Шуру, если бы не была уже влюблена (у мадам большое сердце, но всему есть пределы), – однако помню характерный озноб восторга, который ни с чем ведь не спутаешь. Я таких людей еще не видела, хотя на примере Шолохова уже понимала коварное очарование этого не столько антисоветского (ничем противозаконным они не занимались), сколько внесоветского “кружка”; меня сразила сила направленного на меня гипнотического излучения и, конечно, горная высь эрудиции. То есть буквально не было такого отсека культуры, который бы Шура не обнял своим фантастическим интеллектом.

Потом я поняла, что без санкции Шуры не была бы принята в “кружок”, но им такая санкция была выдана. То ли я правильно ответила на все “пароли”, то ли Шура, в некоторых отношениях человек вполне простодушный, следовал импульсу искренней симпатии. Люди увлекали его, а “культурный разговор” буквально опьянял.

Сразу же предложил остановиться у него, когда буду в Москве, – что тоже поразило меня, не встречавшей в людях подобной открытости. Гостевала я у него и в скромной квартирке в Текстильщиках, и на Цветном бульваре, и позже, когда дизайнерский талант спутника его жизни Николы Самонова совсем разгулялся, – в обиталище на Садовом кольце.

(Он всегда был искренен, но не всегда откровенен; лишь однажды заговорил со мной о своей травме – ранняя смерть матери, – но вообще предпочитал таить слишком личные печали.)

Там и тогда, в “кружке”, имелась своя философия, своя эстетика и свой ритуал. Допускалось участие в советской жизни – куда от нее денешься – но то был фасад, за которым приходится укрываться умным, образованным, утонченным, свободолюбивым молодым людям. Душевное и умственное участие в советской жизни исключало попадание в “кружок”. Зато страстное и горячее участие в собственно внутренней жизни “кружка” всячески приветствовалось, и самые микроскопические происшествия среди друзей подвергались многочасовым обсуждениям. Здесь вихрились свои бури (касательно происшествий в интимной сфере: кто с кем связался и кто кому изменил), да и вообще главной осью “кружка” было отчаянное бегство от действительности – хоть в культуру, хоть в пьянство, хоть в эрос – тут всё годилось, лишь бы не советская мертвецкая.

Шура тогда строил захватывающие планы – вдохновленный стезей своего отца, он мечтал написать абсолютный песенный хит и безбедно жить на отчисления. Самое интересное, что он-таки сочинил песню “Лагуна”, и ее даже исполняли, но победоносно-деньгоприносящим это произведение не стало. Он всяким промышлял – скажем, писал статьи в журналы вроде “Советского фильма”, детища Совэкспортфильма, не рассчитанного на массового читателя, но Шура напрочь не имел никаких карьерных амбиций и в читателе не нуждался вообще. Всё погибло, Россия погибла, культура погибла, надо уметь жить в эпилоге, в театре теней, на обломках, внутри “кружка” избранных, пока еще в магазинах продается “Анна Каренина” и открыт Эрмитаж. Он знал “рыбные места”, куда джентльмен может податься в поисках десятки. Треклятая власть оплачивала умственную работу и позволяла шибко грамотным обживать безвредные закоулки. (Оплачивались даже внутренние рецензии на “самотек”, графоманские рукописи, поступавшие в толстые литературные журналы!)

И тут, понимаете ли, раздается звук трубы архангела… или дудочка крысолова, вы уж сами выбирайте, что́ там раздалось в 1985 году. Появляется спрос на новые лица, новые голоса, новую речь. Люди “кружков” покидают свою капсулу – и попадают под ветры истории. Бренчавшие за десятку на квартирниках рокеры собирают стадионы. Шолохов мой становится одним из героев перестроечного телевидения, а Шура, забросив грезы о песенном хите, на доходы от которого он мог бы вечно перечитывать обожаемого Пруста на любимом Южном берегу Крыма, – звездой новой критики и журналистики (“Искусство кино”, “Московские новости”, “Столица”, “Коммерсантъ”, “Русский телеграф”, позже – “Русская жизнь”). Шура отнесся к новому поприщу со всей серьезностью – он никогда не халтурил, даже сочиняя игривые заметки про светскую жизнь в “Коммерсанте” под псевдонимом “Антонина Крайняя” (Антон Крайний – один из псевдонимов Зинаиды Гиппиус). А его крупные работы, опубликованные в “Искусстве кино”, захватывающе интересны и по сей день. Существенно расширив ареал обитания и общения, Шура остался верен себе.

Он снова стал формировать “кружок”.

Теперь “кружок” собирался уже не по принципу бегства и укрытия от действительности. Надо было не скрываться, а создавать, делать, сочинять новую действительность, потому на данном этапе Шуре нужны были профессионалы, работники слова, литераторы, критики, журналисты – и Шура их разыскивал, привлекал к делу, окучивал и поливал, сияя от удовольствия, когда подопечный начинал блистать. Он щедро делился возможностями и “валентностями” – а рекомендация Шуры в эти годы была чревата ростом влияния и благосостояния. Притом, по старой привычке, Шура не ограничивался профессиональным полем, но выказывал немалый интерес и к личной жизни новых фигурантов “кружка”, зная ее в подробностях и деталях.

Наверное, он был задуман как глава большого патриархального семейства в восточном стиле, и на свой лад такое семейство и подбирал себе, “из того, что было”. В эту пору Шура стал полнеть, но знакомые дизайнеры изготовляли для него премилые длинные блузы, так что был Шура весьма импозантен. Образ его жизни трудно было счесть здоровым – многочасовые посиделки за столом, в клубах табачного дыма и с морем водки, – но никакого другого способа проведения ни досуга, ни деловых разговоров мы не знали. Пили как слесаря. Шура пил не пьянея и не спотыкаясь в сложносочиненных предложениях, до “щелчка”, после которого тихо заваливался набок и мирно спал. Никаких черных сущностей из него в подпитии не вылезало никогда – не то, что не дрался, не безобразничал, не орал, он даже голоса не повышал. Да и не было в Шуре никаких черных сущностей.

Стал наш Шура тогда, в девяностые, когда в рекордные сроки мы выстроили весь фасад западной цивилизации (макет в натуральную величину), настолько влиятелен, что журнал “Искусство кино” заказал мне аналитическую статью о нем. Отчасти я отшутилась, выбрав ироническую форму, отчасти нет – привожу эту статью с некоторыми сокращениями, как документ своего времени.

А.А.Тимофеевский и русская жизнь 1970–1990 годов

Проект диссертации