Книга «Ревность» и другие истории - Ю Несбе

— Раз уж мне торговать собой, то почему в качестве эксклюзива? — спросил он. — Почему бы не устроить групповое изнасилование, по всем фронтам?

— Тогда публикации будут скромнее, — тихо сказала Софи.

Они с Джейн определенно пытались донести до него что-то вместе.

— А почему не ток-шоу? — спросил он.

Джейн вздохнула:

— Туда все хотят, и попасть туда очень-очень трудно, если только ты не кинозвезда, знаменитый спортсмен или звезда реалити-шоу.

— Но Стивен Колберт…

Теперь раздражение ушло, но бедняга Одд понадеялся, что они не заметят.

— Это тогда было, — сказала Софи. — Двери открываются, а потом закрываются — таков этот мир.

Одд Риммен выпрямился на стуле, задрал подбородок и направил взгляд на Софи.

— Полагаю, ты понимаешь, что спрашиваю я из любопытства, а не потому, что мне интересно опять играть роль медиаклоуна. Пусть книга говорит сама за себя.

— Нельзя получить все сразу, — заметила Джейн. — У тебя не выйдет сделать так, чтобы тебя одновременно и считали иконой в мире хипстеров, и читала широкая публика. Прежде чем мы определимся с маркетинговым бюджетом для этой книги, мне нужно узнать, что для тебя важнее.

Одд Риммен медленно, как бы неохотно повернулся к ней.

— И еще кое-что, — сказала какая-то Джейн. — «Ничто» — плохое название. Никто не купит книгу ни о чем. Пока еще есть время его поменять. Отдел маркетинга предложил вариант «Одиночество». По-прежнему мрачно, но, по крайней мере, с этим себя сможет идентифицировать читатель.

Одд Риммен вновь посмотрел на Софи. По ее выражению лица казалось, что она на его стороне, но Джейн тоже права.

— Название у книги останется, — произнес, вставая, Одд Риммен.

От сдерживаемой ярости дрожал голос, из-за чего он разозлился еще сильнее и решил поорать, чтобы унять дрожь:

— А еще это название говорит о том, сколько я планировал участвовать в этом гребаном коммерциализированном медиацирке. Пошли они на хрен. И пошли…

Не договорив, он вышел из переговорной и зашагал по лестнице — поскольку ожидание лифта, который никак не придет, испортит его уход, — мимо ресепшена и на Воксхолл-бридж-роуд. Там, естественно, шел дождь. Сраное говноиздательство, сраный говногород, сраная говножизнь.

Он перешел улицу на зеленый свет.

Говножизнь?

У него выходит лучшая из написанных книг, он станет отцом, у него есть женщина, которая его любит (что, может быть, выражалось не столь явно, как поначалу, но ведь всем известно, какие странные перепады настроения и желания может устроить беременной женщине гормональный хаос), и работа у него лучшая из существующих: высказывать то, что, по его мнению, важно, и его слушают, смотрят — читают, черт возьми!

То есть именно это у него хотели забрать. Единственное, что у него есть в жизни. Потому что есть только это. Он мог сделать вид, что все остальное имеет значение — Эстер, ребенок, их жизнь, — и, разумеется, какое-то значение у этого есть, но просто этого недостаточно. Нет, этого на самом деле недостаточно. Ему нужно все! Все сразу, догнать обоих зайцев, передоз против передоза — он сейчас же загубит эту говножизнь!

Одд Риммен резко остановился. Стоял, пока не увидел, что светофор загорелся красным, и с обеих сторон у машин взревели моторы — как готовые напасть хищники.

И вдруг ему пришла мысль, что здесь все может кончиться. Неплохой будет конец у истории. Такой конец выбирали крупные рассказчики и до него. Дэвид Фостер Уоллес, Эдуар Леве, Эрнест Хемингуэй, Вирджиния Вулф, Ричард Бротиган, Сильвия Плат. Список не кончался, он длинный. И яркий. Смерть продает, Гор Видал назвал это wise career move[19], когда умер его коллега, писатель Трумен Капоте, но самоубийство продает лучше. Кто бы и дальше стал скачивать музыку Ника Дрейка и Курта Кобейна, если бы они сами не расстались с жизнью? А может, ему и раньше приходила эта мысль? Разве она не пронеслась у него в мозгу, когда Райан Блумберг приказал ему застрелить либо себя самого, либо его? Если бы книга была готова…

Одд Риммен сделал шаг вперед.

Он успел услышать окрик от стоявшего рядом на тротуаре человека — затем его заглушил рев моторов. Он видел, как на него несется стена машин. Да, думал он, но не здесь, не так, в банальной дорожной аварии, которую спишут на несчастный случай.

Миндалевидное тело решило бежать, и он как раз успел на другую сторону до того, как мимо промчались машины. Он не остановился, побежал дальше, пробирался между людьми или расталкивал их на переполненном лондонском тротуаре. Ему вслед неслись английские ругательства, в ответ он бросался французскими, они были получше. Переходил улицы и мосты, пересекал площади и поднимался по лестницам. После часовой пробежки он запер дверь тесной сырой квартиры — одежда, даже куртка, вся промокла от пота.

Сев за кухонный стол с бумагой и ручкой, он написал прощальное письмо.

Это заняло всего пару минут, эту речь он столько раз произносил самому себе, что ему не требовалось времени на раздумья, не нужно было редактировать. Кроме того, в мгновение ока вернулась искра. Искра, которую он потерял, когда в его жизнь вошла Эстер, которую он вернул, когда убил Райана, и отчасти снова потерял, когда Эстер забеременела. Когда он положил предсмертную записку на кухонный стол, его осенило — возможно, это единственный абсолютно идеальный из всех написанных им текстов.

Одд Риммен собрал вещи в небольшую сумку и доехал на такси до вокзала Сент-Панкрас, откуда каждый час ходили скоростные поезда до Парижа.

* * *

Ждал его темный и тихий дом.

Он заперся.

Было тихо, как в церкви.

Он поднялся наверх, разделся и принял душ. Затем вспомнил, как Райан умер на полу в гостиной, и пошел в туалет. Он не хотел, чтобы его нашли с полными штанами дерьма и мочи. Потом надел свой лучший костюм — именно в нем он был в тот вечер в Театре Чарльза Диккенса.

Он спустился в подвал. Там пахло яблоками, и он остановился, пока на потолке мигала люминесцентная лампа — как будто не могла определиться.

Когда она засветилась ровно, он подошел к печи, открыл дверцу и достал пистолет.

Он видел в кино, читал в книгах, да и сам озвучивал мысли Гамлета по поводу самоубийства (to be or not to be)[20], когда он, тогда еще гимназист, крайне неудачно выступил на ученическом вечере. Колебание, сомнение, внутренний монолог, мотающий тебя из стороны в сторону. Но сомнений Одд Риммен больше не чувствовал, все дороги тем или иным образом вели сюда, вот единственно верное окончание. Настолько верное, что ему даже не было грустно — даже наоборот, последний триумф рассказчика. Put your gun where your pen is[21]. Остальные так называемые сочинители пусть сидят на сцене, купаясь в дешевой любви публики, и лгут самим себе и всем присутствующим.