Книга Сибирские перекрестки - Валерий Туринов

– Вот, вот – он самый!

– А мы-то при чем?

– Он может здесь объявиться или на Тагуле. Да и собака его у вас… С оружием он! Так что осторожнее, ежели пойдете на Тагул. Не ровен час – столкнетесь. Ты своим-то не говори. Может, все напрасно, обойдется. Одни только страхи…

Таежники попрощались, столкнули с берега лодку. Застучал мотор, лодка описала неширокую дугу, выбежала не середину Бирюсы, заскользила вверх по течению и вскоре исчезла из виду.

После отъезда гостей на берегу стало тихо и даже скучно. Продолжать дальше в том же шуточном, балаганном духе было не интересно. Хотелось чего-то серьезного, но в то же время не такого сложного и тяжелого, как только что они услышали от таежников.

И вдруг, словно угадав тайное желание всех, над рекой, над всей этой красотой, казалось, сама собой, полилась песня. Сначала, в первое мгновение, никто даже не сообразил, что бы это могло быть такое, так как было обманчиво: голос летел на ту сторону Бирюсы и, там отразившись от скал, возвращался назад звонким эхом. Усиливаясь, он создавал иллюзию чего-то нереального, таинственного на том берегу. Как будто там на песню кто-то призывно откликался – из мира непонятного, заманчивого.

Не понял в первое мгновение, что это такое, и Пашка. Но буквально тут же до него дошло, что это пела Юлька. Та несносная и неприятная Юлька, с которой у него сразу же установились натянутые отношения и которая одним своим видом могла оттолкнуть от себя кого угодно. Однако что же сейчас случилось с ней?.. Куда девался ее постоянно шокирующий смех и беспричинная веселость, больше похожая на глупость, малолетство? Самым странным было то, что Юлька пела тем же своим смешливым, звонким, радостным и счастливым голосом и все так же широко улыбаясь, но эхо, вторящее ей, пело про печаль, страдания, тоску. Оно как будто выдавало, разоблачало ее, истинную – не ту, всегда веселую, шумливую и смеющуюся, а другую, которая была запрятана где-то глубоко в ней и о которой, пожалуй, не догадывалась и сама она. И та, невидимая Юлька была одинокой, и было непонятно, то ли она несчастна и горюет в своем одиночестве, то ли счастлива. А скалы вторили ей, открывали и говорили, что той Юльки не нужно было ничего и в то же время – все. Та Юлька могла отдать всю себя по каплям миру и в то же время за одну свою каплю потребовать в обмен весь белый свет…

Пашка напряженно слушал песню, она резала ему что-то внутри, казалось, вырывала живое. И ему захотелось заплакать вместе с этой песней, так как он понял, что это была не песня, а плач души по чему-то, что никогда не будет у нее, чего никогда не дадут люди, не уступят ей, Юльке, вот этой капли, этой своей малости. И он быстро отвернулся от всех и сделав вид, что ему что-то надо, отошел в сторонку.

А Юлька пела, все так же вроде бы звонко и красиво, но от ее песни становилось тревожно. Голос летел над рекой и затихал где-то заунывной печалью. Но на эту печаль никто не отвечал – только вторило пустое, равнодушное эхо…

Наконец, Юлька закончила петь, и всех словно что-то отпустило. Все натянуто заулыбались, и было чего-то стыдно, что сейчас открылось им, или что они открыли сами, заглянув внутрь себя. И в то же время всем было не по себе, досадно за это на Юльку, но никто не решался прямо и открыто посмотреть ей в глаза. Этой песней она, как бы завершая пикник, испортила всем бездумный отдых. На какое-то время веселье стихло, как будто над людьми пронеслась какая-то птица печали и огромным крылом разом смахнула все их радости.

В тот день, в тот самый миг, когда над рекой замерла песня, Пашка влюбился в Юльку, влюбился до дрожи, до лихорадки, до нервного тика.

* * *

На Тагул вышли в полдень. Выше лагеря перешли на левый борт Елаша и цепочкой двинулись по старой лошадиной тропе, которая, петляя, пошла вверх по склону хребта.

В прошлом по этой тропе лошадьми завозили на водораздел взрывчатку и там били разведочные шурфы и канавы, которые с тех пор давно обвалились и заросли травой.

Странными бывают первые впечатления от незнакомой тропы. Она кажется затяжной и нудной. К тому же быстро теряешь ориентацию, несмотря на то что вроде бы стараешься следить за всеми ее приметами. Каждая тропа по-своему неповторима, изменчива и непредсказуема. Она то петляет между деревьями, где для этого нет нужды, то идет прямо по топографическому профилю, уводя в сторону от маршрута, а то нудно тянет на затяжной подъем, хотя рядом есть крутой, но прямой путь. Она то камениста, то изрыта во влажных осинниках ямами, в которые легко подворачивается нога, то подсовывает под ноги корневища и валежины, а то вдруг разобьется на много тропок-ручейков, огибая бурелом. Но чаще всего раздваивается, ставя в тупик незнакомых с ней путников.

Поднявшись на вершину первого перевала, геологи вышли к заброшенному старому лагерю геофизиков. На краю уступа, обрывающегося скалой в глубокий лог, в тени деревьев стояли каркасы от палаток, кучками валялись ржавые консервные банки, виднелись остатки костров. Все вокруг заросло травой, было прохладно и сухо.

– Вы посмотрите на это чудо природы! – воскликнул Денис, подойдя к краю уступа и театральным жестом показывая на лог, раскинувшийся у него под ногами.

– Тебе, Денис, в бродяги надо было податься, а не в архивисты! – усмехнулся Герман Васильевич. – Вольным стать, гулящим!

– Не-ет! Архивное дело интересное… А гулящими называли тех, которые выпадали из круга родовой зависимости. Это не бродяги…

– Опять ты про Смуту! – рассмеялся Пашка.

– А что Смута?! Она многих подняла на поверхность, вывела в люди.

– Как и всякая смута, – сказал Герман Васильевич.

– Да.

Слушать Дениса было интересно. Историю он рассказывал не по-школьному, по-особому – в лицах, порой приводя такие подробности, которые непосвященному казались необычными и не верилось, что такое могло быть так, а не иначе. И невольно появлялось сомнение, как это могло дойти до наших дней. И в такие минуты Пашке казалось, что Денис привирает, домысливая то, что осталось неизвестным и темным в прошлом.

– Вот в то время жил интересный человек – Яков Тухачевский. Он недалеко от этих мест, южнее, ходил в «мугалы», к монголам, как раньше, в семнадцатом веке, говорили, к Алтын-хану. Золотой хан!..

– Алтын – монета была? – сказал Пашка.

– Это все, что ты знаешь? Скудно, однако, – ехидно поддел его Денис.

– Может быть, и маршал Тухачевский из тех?

– Это разветвленный род. Яков Евстафьевич начал служить сотником, а закончил жизнь воеводой: в Мангазее, знаменитой Мангазее.

– Что за Мангазея?!

– Ну, ты даешь, Пашка! Темный, как сибирский валенок! Город такой стоял на реке Таз. Там, где проходил торговый путь по северным городам в начале семнадцатого века. Пушная торговля. Известен еще Мангазейский морской ход! Слышал? Нет?.. Город был, с посадом, по населению такой же, как Томск, Березов…

– Ладно, историки, пошли, – прервал их Герман Васильевич. – Путь у нас тоже неближний.