Книга Стокгольмское дело - Йенс Лапидус

23

Утро в Норвегии. Эмили с трудом подавила рвотный позыв. Наверное, все же сотрясение мозга.

Их с Тедди забрали в полицию сразу же, как только врачи констатировали отсутствие серьезных травм. Эмили протестовала, кричала: их же ни в чем не подозревают, это на них было совершено покушение, классифицировала по привычке состав преступления: убийство и попытка убийства. Они свидетели и пострадавшие. Говоря судебным языком – истцы; или в Норвегии действуют другие законы?

Женщина-инспектор, не обращая внимание на ее выкрики, разговаривала приветливо и даже ласково. Впрочем, Эмили норвежский язык всегда почему-то казался приветливым и ласковым.

– Вы не будете возражать, если мы попросим вас задержаться на несколько дней?

– Буду. Мне необходимо срочно вернуться в Швецию.

– К сожалению… к моему большому сожалению. Задержаться все же придется. У нас есть право задерживать… свидетелей до двенадцати часов. И вы же сами понимаете: вопросов много.

Ее поместили в камеру в центральном следственном изоляторе.

Все так похоже на Швецию – и все же не Швеция. Мелочи, конечно – эпоксидная краска на стенах светлее. Скамейка, на которой ей предстоит провести ночь, не деревянная, как в Швеции, а бетонная. Матрац в клеенчатом чехле – точно такой же, наверняка один и тот же производитель. Единственная существенная разница – окно не в стене, а в потолке, на высоте двух с половиной метров. Все, что видно, – квадрат бледного неба.

– Эти окна – рекомендация европейской комиссии по пыткам, – сказала надзирательница, проследив ее взгляд. – А у нас и так побегов не было, – заключила она чуть ли не с сожалением и заперла дверь. Замок зажужжал.

Говорят, по части тюрем Норвегия отстает от Швеции лет на пять. Чушь. На десять, а то и на пятнадцать.

Ночью ей не спалось. Лежала и думала. О Тедди и почему-то о своем отце. Сравнивала. Тедди фактически спас ей жизнь своим безумным ралли. И все равно – он и отец: один и тот же психотип. Люди, которых неудержимо влечет порок. А может, они сами его притягивают. Отец ее обожал, возился с ней часами – и пропил столько дней, столько часов, столько волшебных моментов счастья, которые могли бы достаться им обоим. И что это значит? Как может в одном человеке умещаться столько противоречивых качеств?

В замке опять запищало и зажужжало. Они здесь, в Норвегии, помешались на электронике. Дверь открылась – тоже автоматически.

Эмили ожидала, что ее отведут на допрос – вчера полиция даже не расспросила толком, что произошло и почему понадобилось совершать рекордный прыжок с оперного трамплина на старом «пассате».

Она лежала, не открывая глаз, – только под утро немного задремала, и очень не хотелось вставать и куда-то тащиться. В камере было довольно тепло и на удивление свежий воздух.

– Пора ехать домой, – услышала она знакомый вермлендский акцент.

Нина Лей.

В футболке с надписью Fly Еmirates. Жует жвачку. В руке – сумочка Эмили, а выражение лица такое, будто только что потеряла близкого человека.

– Что вы здесь делаете?

Дурацкий вопрос. И так понятно, что она здесь делает, но Нина не удивилась.

– Собираюсь забрать вас домой наиболее безопасным способом. Как вы себя чувствуете? Ужас какой-то… Представляю, что вы пережили.

Эмили встала, стряхивая остатки сна.

– Я чувствую себя нормально, а как Матс? Убит? А водитель?

– Нет-нет, оба живы. Матса всю ночь оперировали в Уллевале[47]. Сейчас он на респираторе. Состояние, как говорят врачи, стабильно тяжелое, но прямой опасности вроде бы нет. Пуля вошла в лоб под углом: выходное отверстие три сантиметра над ухом.

Так. Надежда не потеряна.

– Как вам повезло, что с вами был Тедди! – сказала Нина. – Просто Айртон Сенна[48] какой-то …

– Где он?

– Уехал в Швецию пару часов назад. Его сопровождает наш сотрудник. Я успела с ним поговорить.

По дороге в аэропорт Эмили изо всех сил пыталась унять раздражение.

– К сожалению, нашим коллегам в Норвегии пока не удалось задержать преступников, – говорила Нина со жвачкой во рту, – но мы работаем вместе с ними и делаем все возможное…

– Одно вам должно быть ясно, – сказала Эмили, сдерживаясь. – Дело не только в Адаме Тагрине. Адам Тагрин, кем бы он ни был, всего лишь пешка, и…

Нина засмеялась своим характерным смехом – коротко и саркастично.

– Я это прекрасно знаю, и вы знаете, что я знаю. Если бы это было не так, неужели я дала бы согласие на вашу встречу с Матсом? Проблема в другом, и вы ее тоже знаете. Я не могу верить людям в своей собственной организации…

– Дайте мне возможность ознакомиться с материалом.

Пауза. Мерно двигающиеся челюсти.

– Нет. Так далеко я зайти не могу.

У Эмили загорелись щеки, ее начала бить дрожь.

– Далеко зайти? А вы способны вообще куда-то зайти? Вы год сидите на этих фильмах и за год высидели одну-единственную Катю, которую к тому же не уберегли! Поразительная, глобальная некомпетентность, у меня другого слова нет! – выкрикнула она, задыхаясь от ярости.

У Нины Лей округлился рот. Жвачку она, кажется, проглотила от неожиданности.

Через три с половиной часа Эмили открыла дверь своей квартиры.

Надо бы позвонить Тедди. Попытаться понять: что же произошло в Осло?

Прошла по комнатам и присела в кухне. Половина четвертого. В доме напротив солнце плавит окна – дни все длиннее, еще недавно в это время суток было уже темно. Взгляд привычно скользнул по фотографии на стене: отец и мать на пляже в Микенах. Снимок сделан больше тридцати лет назад. Родители буквально через пару недель после знакомства решили вместе поехать в Грецию. Отец: роскошный средиземноморский загар, правую ногу закопал в песок, расслабленные плечи, рука на маминой талии. Мать… не только замечательно молода, но и безоблачно счастлива. Смотрит в камеру, словно уже знает, что этот снимок будет предметом ее гордости на много лет вперед: вот какие мы были молодые и счастливые.

Эмили подошла поближе и всмотрелась в глаза матери. Может быть, уже тогда, на острове, ее беспокоил нездоровый интерес отца к спиртному? Нет, вряд ли… тогда алкоголь считался непременным элементом молодежной культуры. Знакомились на вечеринках, пиво лилось рекой. Сейчас как будто пьют поменьше, место алкоголя заняли наркотики.

И все равно – я никого и никогда не буду любить так, как мать любит отца. Я не психопат, не лишена эмпатии, я могу жалеть кого-то, мне нравится секс… но любить?