Книга Истории таверны «Распутный единорог» - Роберт Линн Асприн

Постучавшись, она вошла и сказала:

— Дай-ка мне взглянуть на них!

Сказала легко и уверенно, не сомневаясь в том, что украденные у нее драгоценности уже у него, и потому, не мешкая, сразу принялась распускать шнуровку на своем наряде из кожи.

Он протянул ей небольшой аккуратный сверток.

— Вот, держи. Как их у тебя украли?

— Что это голос у тебя такой хриплый, как никогда раньше? — ответила она, а затем стала рассказывать:

— Мне нужны были деньги, подвернулся этот мужчина… На самом-то деле оставалось еще немного… Ну, а этот был такой отчаянный и напористый малый. Мне, конечно, следовало бы понять… Он был вдвое моложе меня. На что, спрашивается, могла быть нужна ему такая старая шлюха? Но он согласился заплатить столько, сколько я сказала, и без лишних разговоров! А потом он меня ограбил.

Она оглянулась и осмотрела комнату. Насколько он помнил, в глазах у нее всегда легко было прочесть ее мысли. Видно было, что она просто ошарашена.

— То положение, до которого я опустился?..

Она поняла, что он имел в виду. Потянув носом, она оценила, конечно, мерзкий затхлый запах старого постельного белья, и весь вид его самого, развалившегося здесь в полном обмундировании, от которого тоже несло вонью.

— Оба мы с тобой хороши, оба деградировали. И то, что я, в силу сложившихся обстоятельств, оказалась здесь, производит, конечно душераздирающее впечатление, как впрочем, и твое присутствие здесь.

— Благодарю. Именно это я и хотел услышать. Не нужно!..

— Я думала, ты захочешь меня.

Уже обнаженная по пояс, она, взглянув на него, перестала раздеваться.

— Да, хотел. Теперь не хочу. Примешь наркотик?

На его чреслах подпрыгивал ее шарфик. Если бы она увидела это, то смогла бы в полной мере оценить степень его деградации. Сознательно не снимая его, он надеялся, что в момент, когда воля его ослабеет и похотливое желание затмит сознание, этот шарфик напомнит ему, что эту женщину он не смеет оскорбить насилием.

Подложив под себя стройную, как у оленихи, ногу, она удобно устроилась на одеяле.

— Ты просто смеешься надо мной, — чувствуя себя немного задетой, вздохнула она, затем взяла и приняла наркотик.

— Если я дотронусь до тебя, ты можешь заболеть после этого.

Она мяла в руках сверток со своими булавками внутри.

— Мне же платят, — она постучала пальцем по свертку. — А я не могу оставаться в долгу.

— Парень, который стянул их, действовал по моему указанию.

— Ты еще и сводничаешь?

Он содрогнулся.

— Почему ты не вернешься домой?

Легкий аромат, исходивший от нее, напоминал запахи моря и цветочного меда. И он с тоской подумал о том, что она здесь лишь потому, что он сам заставил ее появиться — в счет долга.

Она наклонилась к нему, приложив палец к губам.

— По той же причине, что и ты. Дома нет, все кануло в вечность.

— Ты так думаешь?

Резко дернув головой, он поудобнее устроился на скрипнувшем под ним деревянном подголовнике.

— Я уверена в этом!

— А я вот давно уже не могу быть уверенным в чем бы то ни было. Не уверен, например, в том, что руки твои говорят именно о том, что должно быть сказано.

— Не могу я, — говорила она, осыпая поцелуями его шею, несмотря на все его попытки уклониться от ее губ, — оставаться… у тебя… в долгу.

— Извини, — жестко сказал он, решительно высвободившись из ее объятий. — Я действительно не в настроении.

Она пожала плечами, затем вынула из свертка булавки и заколола ими свои волосы.

— Потом ты, я уверена, пожалеешь об этом.

— Ты, возможно права, — с тяжелым вздохом сказал он. — Но это мои проблемы. Ничего ты мне не должна. Мы квиты. Я все еще помню твою щедрость в далеком прошлом, когда ты знала еще, что такое дар бездумный и бескорыстный.

Меньше всего на свете ему бы хотелось обидеть ее. Но обнажать душу свою перед ней он тоже не собирался. Не видя иного выхода из этого сложного положения, он выпроводил ее отсюда. Он обошелся с ней со всей жестокостью, на которую был способен, но сделал это ради общего их блага.

Громким голосом он позвал снизу консьержку.

Спустившись с крыльца прямо в приятную ночную прохладу, он сразу заметил какое-то движение рядом с его серым скакуном.

— Это я, Шедоуспан.

— А это я, Шедоуспан, — хриплым голосом парировал он.

Пряча лицо, он взобрался на лошадь не с той стороны и она неодобрительно фыркнула.

— Так в чем дело?

В этот момент луна зашла за тучи, и Темпуса скрыла плотная пелена из ночных облаков и теней. Ганс не смог бы, наверное, толком объяснить, что его поразило, но этот Темпус проделал это мастерски. Он вздрогнул. Да, давно уже нет никаких Повелителей Теней…

— Я вот тут любовался твоим конем. Им видно, заинтересовались и какие-то лихие люди, подъехавшие на лошадях. Похоже, они приняли меня за хозяина, да и конь твой к себе не подпускал. Они и ускакали прочь. А я подумал, что нужно дождаться тебя и сказать об этом.

Почти неосознанно он почувствовал какое-то движение вдали, и конь его, видимо, услышав цоканье подкованных железом копыт, навострил уши.

— Мне кажется, тебе стоило бы продолжить свой путь туда, куда ты направлялся, — нарочито спокойно сказал Темпус.

И вот уже первый наездник резко осадил свою лошадь прямо впритык к нему, за ним последовали другие, появившиеся следом. Двое. Трое. Четверо. Еще двое.

— Батюшки!.. — выдохнул ученик Каджета-Клятвенника, только сейчас сообразивший, что не он один подстерегал тут Темпуса.

— Эта драка тебе не по зубам, юнец.

— Я понимаю. Посмотрим, понимают ли это они.

Голубая ночь. Голубые злые духи. Нарастающий грохот шести пар лошадиных копыт, стремительно приближающихся, а затем обрушивающихся еще на одну; яростное всхрапывание; смешанный отсвет от вспенившихся лошадиных морд, оскаленных зубов и сверкающих обнаженных клинков; устрашающее лязганье металла над сбившимися в кучу, дрожащими от напряжения и испуга животными. Отчаянный вызов на смертный бой, брошенный его серым другому жеребцу; молотящие по живому телу копыта и огромные, норовящие укусить лошадиные морды с разинутой пастью; пронзительный предсмертный рев лошади с жестоко располосованной шеей. И все это время не сводя глаз с вора, оказавшегося втянутым в эту резню, следя за тем, чтобы его серый жеребец постоянно находился между озверевшими голубыми лошадьми и парнишкой, которому удалось-таки прикончить двоих, одному из которых он, швырнув нож, попал прямо в глаз, а другому — зверски перерезал глотку тесаком, хорошо запомнившимся Темпусу, который сам вытащил страшное оружие из ужасающей раны. И долго еще будет вспоминать он почти сладострастные вопли, причудливо соединявшие в себе такие несовместимые чувства, как восторг и ужас, наслаждение и отвращение. Времени у него было достаточно для того, чтобы разобраться во всем и решиться на что-то.