Книга Эстетика - Вольтер

Нельзя не признать, что Тезей играет роль, странную для героя. В разгар самого чудовищного бедствия, которое только может обрушиться на народ, он выходит на сцену со словами:

Ужасен лик чумы. Еще ужасней мука,Что любящим сердцам всегда несет разлука.

В третьей сцене он говорит Эдипу:

ТезейПоведал бы тебе о тайне чувств моих,И, может быть, тогда ответ твой благосклонныйВернул бы мир душе, страданьем уязвленной.……………………………………………..Она в твоем дворце живет, –Предмет моей тоски, желаний и забот,Она лелеема тобою, как Йемена,Как с Антигоной, с ней ты нежен неизменно:То Дирка[322] их сестра. Огонь ее очейВоспламенил меня…

ЭдипЧто слышу я, Тезей!Мне очень жаль, но ты опережен царицей:Дочь за племянника она отдать стремится.Я слово дал ему. Но Дирка не одна:Ужель прекраснее своих сестер она?

ТезейНи с Антигоною, ни с нежною ИсменойНе стану сравнивать ее красы смиренной.Я признаю: они – творения венец,Но……………………………………………..Я младших двух сестер ничем не оскорблю,Сказав, что все-таки я старшую люблю.

Нельзя не признать, что это немногим отличается от речей Гийо-Горжю и Табарена[323].

Меж тем тень Лая требует принесения в жертву принца или принцессы его крови. Дирцея – единственная, в чьих жилах еще течет кровь царя, – готова заклать себя на могиле отца; Тезей, который хочет умереть вместо нее, внушает ей, что он ее брат, не переставая при этом, несмотря на вновь открывшиеся родственные узы, говорить о своей любви к ней.

По-прежнему влечет меня твоя краса…И сердце, заглушив невнятный голос крови,Взывает горестно к тебе, к твоей любови.Мечтая об одном: вкусить ее дары.Нет, нет, не вижу я в тебе своей сестры!

Однако – кто бы мог в это поверить? – уже в той же сцене Тезей устает от собственной выдумки. Он не выдерживает роли брата и, не дожидаясь, пока будет обнаружен истинный брат Дирцеи, открывает ей обман, чем вновь ставит ее перед угрозой смерти, от которой сам хотел ее избавить. При этом он говорит Дирцее:

Когда идем на ложь, любимую спасая.Хвалиться не грешно: прекрасна ложь такая.

Наконец, когда Эдип признает, что убийца Лая он сам, Тезей, вместо того чтобы пожалеть несчастного царя, вызывает его на поединок, а в конце пьесы женится на Дирцее. Таким образом, страсть Тезея составляет истинный сюжет трагедии, а злосчастия Эдипа – лишь ее эпизод.

Дирцея, персонаж еще более неудачный, чем Тезей, только и делает, что бранит Эдипа и свою мать. Она говорит Иокасте без обиняков, что та недостойна жить:

О да, обдуманно ты в новый брак вступила.Послушай правду, мать: пусть ты меня носилаПод сердцем некогда, но знаю твердо я,Что в этих жилах кровь струится не твоя.А кровь родителя, кровь царственного Лая.Она твердит: вовек свята любовь благая,Но не достоин жить, кто мог так низко пастьИ чести предпочел неистовую страсть.

Удивительно, что Корнель, почувствовав этот недостаток, признал его только для того, чтобы простить. «Непочтительность Дирцеи по отношению к матери, – говорит он, – не может быть сочтена театральной ошибкой, поскольку мы не обязаны делать совершенными тех, кого показываем»[324]. Нет, разумеется, мы не обязаны из всех персонажей делать достойных людей, но благопристойность требует, чтобы у принцессы столь добродетельной, что она готова пожертвовать жизнью ради блага своего народа, достало бы добродетели также и на то, чтобы не оскорблять жестоко собственную мать.

Иокаста, роль которой должна бы быть интересной, поскольку она разделяет все несчастья Эдипа, в пьесе Корнеля даже не является их свидетелем; она вовсе не выходит на сцену в пятом акте, когда Эдип узнает, что он ее сын. Одним словом, Иокаста – персонаж совершенно ненужный, призванный лишь разглагольствовать с Тезеем и прощать дерзости дочери, которая, как говорит Иокаста, действует

Как сан ее велит, как ей любовь внушает.

В заключение рассмотрим роль Эдипа и вместе с тем внутренние связи пьесы.

Эдипа занимает прежде всего брак одной из его дочерей, и лишь потом он проникается сочувствием к бедствиям фиванцев; он куда более достоин за это осуждения, нежели Тезей, поскольку тот не несет ответственности за спасение фиванского народа и может, не совершая преступления, внимать голосу страсти.

Однако, поскольку в первом акте надлежало все же как-то упомянуть о предмете, составляющем сюжет пьесы, его касаются двумя словами в пятой сцене. Эдип подозревает, что боги разгневались на фиванцев за то, что Иокаста некогда бросила сына на Кифероне, обманув тем самым оракулов, предрекавших, что этот сын убьет отца и возьмет в супруги мать. Мне кажется, он должен скорее думать, что боги удовлетворены поведением Иокасты, удушившей чудовище в колыбели; вполне вероятно, что преступления этого сына и были предсказаны только затем, чтобы ему помешали их совершить.

Иокаста столь же безосновательно подозревает, что боги наказывают фиванцев, не отомстивших за смерть Лая. Однако она сама утверждает, что месть была невозможна: как же может она думать, что наказана богами за то, что не совершила невозможного? Еще менее оправдан ответ Эдипа:

Но как разбойников нам было наказать?Никто не видел их, не смог бы опознать.Коль правду говоришь, я, сам того не зная,Быть может отомстил уже за гибель Лая.В том месте, в тот же день один я двух убил.А третий негодяй бежал, что было сил.

У него нет причины считать тех трех путников разбойниками, коль скоро в четвертом акте, когда пред ним предстает Форбас, Эдип говорит ему:

Ты был одним из трех, мешавших мне пройтиНа узкой той тропе. Я вас убрал с пути.

Ежели он сам задержал их, ежели напал на них потому только, что они не уступили ему дороги, он отнюдь не должен был счесть их ворами, которые, как правило, не придают значения нормам вежливости и больше думают о том, чтобы ограбить прохожего, нежели о том, чтобы оспаривать у него право первенства.