Книга Потерянная принцесса - Алина Немирова

Ворота крепости на ночь заперли, из деревни не доносилось ни звука. Ограду ристалища уже сняли, складные столы убрали; в окошках жилых пристроек не было света, у порогов дремали досыта полакомившиеся объедками собаки – ни одна и ухом не повела на проходящего мимо человека. Лютгер выпил за столом немало неразбавленного вина, но сразу забыться не смог. Лежа с открытыми глазами, он перебрал в памяти события этого длинного дня. Какая-то мелочь, что-то, связанное с турниром, зацепило днем его внимание, но сейчас не вспомнилось.

К утру ветер улегся, небо низко нависло над долиной, и еще до того, как в замке закончили завтракать, хляби небесные разверзлись. Выйти наружу сразу стало делом затруднительным: сухая глинистая почва стремительно раскисала, не успевая поглотить потоки, щедро льющиеся сверху, превращаясь в жидкое и липкое тесто.

– Не воспользуются ли какие-нибудь злопумышленники непогодой, чтобы проникнуть на охраняемые вами земли? – спросил Лютгер, стоя на пороге зала и борясь с нежеланием выходить во двор, чтобы добежать до своей каморки и там залечь спать – ничем другим заняться было невозможно.

– Эта непогодь защищает границу лучше любой крепости, – возразил эн Альберик. – Реки вздуются, ущелья станут непроходимыми, склоны скользкими – ни влезть, ни спуститься, хуже чем по льдам. Так что нынче все могут отдыхать с чистой совестью.

– А ваши гонцы?.. – Лютгер понизил голос.

– До Прады они добрались вчера около полудня, – так же тихо ответил капитан, – и дальше тамошнего постоялого двора, можете быть уверены, до утра не двинулись. Если тучи туда дошли, они переждут. Оттуда до Памье дорога нетрудная, спуск пологий, заночевать смогут в деревеньке по пути. Завтра, глядишь, и будут на месте.

– Да что же вы тут беседуете на самом сквозняке? – удивилась эна Лоба, подойдя к ним. – Неужели вы, муж мой, надумали отпустить нашего гостя наружу?

– Это я сам, сударыня, собирался уйти к себе, – смущенно признался Лютгер.

– Как по-мужски неразумно! – улыбнулась хозяйка дома. – Вы же вымокнете вмиг, а потом так и будете сидеть в четырех стенах, где нечем обсушиться! У меня есть лучшее предложение. Давайте поднимемся в горницу и там проведем этот долгий день за мирной беседой и песнями!

– На мой взгляд, отличная мысль! – сразу согласился капитан. – Редко выпадают нам часы подобных тихих радостей.

– Это действительно было бы хорошо, но… – Лютгер развел руками, – сегодня я не смогу потешить вас музыкой, так как струны ротты от сырости не звучат!

– Жаль, конечно, – вздохнула дама, – но ведь можно петь и без инструмента! Если пожелаете, мы споем для вас. Вы, наверно, и не слыхали еще наших напевов?

Грешно ли ему, даже в этом обличье остающегося братом Ордена, слушать без особой необходимости женское пение, фон Варен сообразить не успел. Дамы все решили за него, и сопротивляться не было возможности.

Поддерживая праздничный настрой, они ухитрились превратить подъем по лестнице в церемониальную процессию. Впереди шли капитан с гостем, за ними старшие дамы, затем три девицы, их нянька, не желавшая упустить развлечение, а в арьергарде – служанка с кувшином, завернутым в полотенце, и мальчик с кубками.

Сырость в комнате, открытой на все четыре стороны, чувствовалась сильнее, чем внизу, в зале, но здесь было светло, и сюда проникал свежий запах влажной травы и луговых цветов. Кто-то озаботился установить посередине две большие жаровни с алыми углями, а в кувшине оказался чудесный напиток – горячее вино с медом и пряными травами. Этого хватило, чтобы согреть если не тело, то душу.

Дамы уселись на скамьи, устланные овечьими шкурами, в раз и навсегда установленном порядке, и стали разбирать прялки; капитан с Лютгером заняли ту же нишу, где они беседовали при первой встрече, и наконец эн Альберик напомнил:

– И когда же мы услышим дивное пение?

– Имейте терпение, брат мой, – осадила его эна Гауда. – Пока не запоют веретена, пряхи молчат!

Лютгер не сразу осознал, что песня уже началась – так тихи были первые слова.

– Яблони в саду моем цветут-отцветают,

Созреют ли яблоки, кто мне скажет? – начала Гауда.

– От зари до зари сижу над пряжей,

Жду того, в ком души не чаю, – вывела Лоба голосом низким и мягким.

– Кружи, веретенце,

Тянись нитка, не рвись! – подхватили остальные удивительно слаженным хором.

– «Дочь моя молчит и молчит,Слезы на пряжу, печальная, льет.Уж не больна ли?» – мать говорит.«Нет, я здорова, да долог поход,Жду я и жду. Когда ж он придет?»Кружи, веретенце,Тянись нитка, не рвись!«Ах, не плачь, дорогое дитя,Жениха я тебе найду,Прекрасного графа сыщем,Барона к тебе приведу!»«Отцвели яблони, да завязи нет.На барона, на графа не хочу и глядеть.Коль Пейре, друг милый, в битве полег,Не пущу другого на свой порог.Лучше рядом с Пейре в земле лежать.Пусть нитка порвется, кудель сомнется,Об одном прошу тебя, милая мать:Пусть на могиле роза цветет,Пусть люди поймут, что любовь не умрет» [28].

Лютгер разобрал не все слова, но достаточно, чтобы понять: нет в этой песне ничего непристойного, ничего, кроме тоски по несбывшимся мечтам да жалоб на жестокость бытия. Разве не пели о том же самом женщины у него на родине? Разве не повсюду в христианском мире женщины платили и платят одиночеством, крушением надежд за стремление мужчин совершать подвиги во имя веры и ради славы? Хотя кто-нибудь вроде Жоффруа д’Абли мог бы и усмотреть тут отклонения от незыблемых устоев веры…

Представив себе черно-белого монаха, входящего в горницу, Лютгер невольно содрогнулся; ему почудилось, будто угли в жаровне подернулись пеплом, а струи дождя за окном превратились в ледяные иглы.

– Вижу, вы взгрустнули, – заметила зоркая эна Лоба. – Такие песни, длинные и печальные, хороши для зимних дней, но сегодня, хоть и дождливо, а до зимы далеко. И у нас есть в запасе песенки повеселее!

На этот раз пели старшие вдвоем, девушки только подхватывали рефрен, а нянька, служанка и мальчик в углу отбивали ритм, хлопая в ладоши.

– Дни, мелькая, мчатся мимо,Минуют месяцы, года,Лишь любовь неодолима —Овладела навсегда!– Эйя, эйя! В сердце весна!– И не в силах я расстатьсяС ней, покуда не умру:Без зерна зачем качатьсяБудет колос на ветру?– Эйя, эйя! В сердце весна!– Как страданье ни глубоко,Как блаженство ни далеко,Жду любви и буду ждать! [29]

То ли от вина, то ли от обилия непривычных мыслей голова у Лютгера начала покруживаться. Тихое жужжание веретен, мелькание нитей, мерное колыхание складок разноцветных платьев, аромат трав – все это волшебно преображало суровую простоту старого донжона (кем он построен, когда?), и лишь гербовые щиты, вновь укрепленные на стене после турнира, напоминали о неизбежности войн и воинской доблести. Щиты и удержали Лютгера от того, чтобы напрочь забыть, зачем он сюда послан и в чем его долг.