Книга Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

М-да, обидеться Рису все-таки было на что. Хотя он уже после смерти Оруэлла, согласившись, что роман «биографичен», тем не менее увидел в герое откровенную «жалость писателя к себе». Проникнутый такими настроениями, тот больше похож не на святого Георгия, сражающегося с драконом в образе денег, а на «надувшегося мальчишку…». И сравнивает вдруг героя романа – я ахнул! – с Иваном Карамазовым!..

Они, Оруэлл и Рис, и в романе, и в жизни всё чаще спорили. Спорили в редакции, в дешевых пабах, куда затаскивал чопорного Риса Оруэлл, наконец, в доме Риса, в его четырехкомнатной квартире, куда Оруэлл, бросив предварительно в окно камешек, любил-таки заходить. Спорили о Хаксли, о Джойсе, о «социализме» и о самом сущностном – о революции. Да-да, в центре Лондона, оплоте «развитого капитализма» герой романа, какой-то затюканный жизнью поэт, вдруг ошарашивал собеседника:

«– Знаете, я на днях просто мечтал о мировом пожаре. Чуть не молился… Так и вижу: здесь все покойники, ходячие покойники…

– Нам просто, увы, не слишком повезло с эпохой, – ответил Равелстон. – Гибнем, так сказать, накануне возрождения.

– …Насчет возрождения – пока ни весточки… Всё это, что мы с вами говорили, всё это – блядство!

– Что именно?

– Да весь этот социализм-капитализм и прочая мутотень. Нафиг мне современное положение? Да хоть вся Англия, кроме меня, с голоду будет пухнуть – мне наплевать!..

– В определенной мере вы, пожалуй, правы. Маркс говорит нечто довольно схожее, определяя идеологию следствием экономики.

– Да вы вот всё по Марксу! Сами-то по себе не пробовали. Что тяготы – хрен с ним, с тяготами! Такой становишься забитой тварью. Тебя просто сливает, как дерьмо в унитаз…»

А через несколько страниц Оруэлл свяжет революцию и… фикус. «Фикус, – скажет Равелстону, – это самая суть! Никакой революции не будет, – крикнет, – пока в окошках торчат эти фикусы». Почему? Да потому, что в фикусах сосредоточился смысл и суть жизни серых и бедных людей, фикус – символ «жалкого благополучия, всех претензий к жизни большинства». Цветок Англии – не белая роза, зайдется в гневе, а фикус. И «фикус, а не льва и единорога, надо впаять в герб Британии»…

Бросьте, бросьте, успокаивают нас «мудрые» современные литературоведы из тех самых «лощеных умников»: Оруэлл просто прочел уже «Добродетельных голодранцев», роман покойного Роберта Трессола, вышедший еще в 1914 году. Это там, в той книге, рассказывалось об отчаявшемся плотнике, который заложил всё свое имущество, кроме фикуса. Отсюда, дескать, идея. Что ж, возможно, но такую «хилую» идею мог развить в антикапиталистический роман только незаурядный уже писатель.

Фикус – не метафора, реальный цветок – победит главного героя романа. Когда его девушка Розмари, такая же бедная и простая работница, как и он, призна́ется ему, что беременна, – он поймет, что проиграл. Он вернется в ненавистное рекламное агентство с приличными «четырьмя фунтами в неделю», будет писать лживые слоганы о дезодоранте для ног, о готовом хрустящем завтраке («Детишки утром требуют хрустяшек!»), понимая, как и многие в той фирме, что «в жизни нет ничего святого», а реклама – «грохот мешалки в свином корыте». Прощай, и писательская слава; свою неоконченную поэму, пачку затертых страниц, Комсток, затормозив у сточного люка на улице, просунет под решетку – она, как и сам он, булькнет в «унитазе культуры». «Хитер Бизнес-бог! – зафиксирует размышления героя Оруэлл. – Если б он ловил только на всякие такие штучки, как яхты, лимузины, шлюхи, шампанское». Нет, он добрался до самой потаенной «чести-совести» и легко кладет на лопатки даже «совершенно непрошибаемых». «Vicisti, о ficus! Ликуй, фикус, ты победил!..» И, подняв голову, герой вдруг замечает: он стоит прямо под огромным трехметровым подсвеченным плакатом, рекламирующим «Порошковый супербульон». И, как выстрел в мозгу, грохнет в ту минуту: «Войны не избежать». Почему, с какой стати грохнет? Неизвестно. Но «мигание рекламы» полыхнуло для него «предвестием огненных взрывов». «Будучи зрячим, разве не увидишь, что за фасадом гладенько самодовольной, хихикающей с толстым брюхом пошлости – лишь жуть и пропасть, только тайное отчаяние? Всемирное стремление к смерти. Пакты о самоубийстве. Головы в газовых духовках тихих одиноких квартирок. Презервативы и аборты. И зарницы грядущих войн. Вражеские самолеты над Лондоном, грозно ревущий гул пропеллеров, громовые разрывы бомб, – предсказывал уже тогда. – Всё-всё написано на роже “Супербульона”… Гибнет наша цивилизация. Обречена погибнуть… О, как мечталось услышать мощный тяжелый гул штурмовой авиации!.. Гул артиллерии, тучи бомбардировщиков – ба-бах! И вся наша цивилизация, – пишет еще в 1935-м Оруэлл, – летит к черту, куда ей и дорога…»

Этот роман – переломный для Оруэлла, скажет Ричард Рис. «Он знаменует собой конец первого этапа творчества Оруэлла – 1936 год был поворотным пунктом в его карьере». А еще, пишет, в этой книге уже был дух романа «1984», который завершил третий и последний этап творчества. Герой терпит поражение, потому что он – выходец из буржуазного класса, и сам Оруэлл уже, дескать, пришел к мысли, что «рабочий класс сильнее духом», чем кто бы то ни было.

Я, который, как и все в СССР, сначала познакомился с последним романом писателя, как раз с книгой «1984», читая «Да здравствует фикус!», вышедший у нас впервые в 2004-м, не просто видел эти совпадения – чуть не вскакивал поминутно. Нет, всё же Оруэлл – цельнометалличен! Похожесть главных героев, похожесть антиподов их, любовной линии (ведь и там, и там герои случайно знакомятся в коридорах учреждений, а сближаются за городом, «в полях»), идентичность финалов, которые заканчиваются полным крахом главных персонажей. Не знаю уж, хорошо ли быть «цельнометаллическим» в литературе, но в «Фикусе» автор действительно приходит к выводу, что «рабочий класс сильнее духом». Ведь и в романе «1984» герой книги, помните, выводит в потайном дневнике: «Если есть надежда, то она в пролах… Лишь в них, составляющих восемьдесят пять процентов населения Океании… когда-нибудь родится сила, способная уничтожить Партию… Пусть даже через тысячу лет!..»

Скажу больше: читая Оруэлла «с конца» – сначала роман «1984», а затем, через много лет, «Фикус», – я, как в ретрофильмах, узнавал даже предложения. Романы и начинаются одинаково. «Часы пробили половину третьего», – читаешь в романе «Да здравствует фикус!». А вот первая фраза «1984»: «Был яркий холодный апрельский день, часы били тринадцать…» И почти сразу в «Фикусе», через пару страниц: «На улице было по-зимнему угрюмо… Надорванный угол плаката, воспевавшего “экспресс-соус”, отклеился и судорожно трепетал длинной бумажной ленточкой…» Боже, ведь я уже читал это в романе «1984». Помните: «Внизу, на улице, ветер крутил пыль, и обрывки бумаги… Всё выглядело бесцветным, за исключением всюду расклеенных плакатов… “БОЛЬШОЙ БРАТ ВИДИТ ТЕБЯ”… Ниже бился на ветру другой плакат, с оторванным углом, то открывая, то закрывая единственное слово: “АНГСОЦ”»?..

Да, правы Чаликова, Стейнхофф, Ричард Рис: он всегда писал один и тот же роман, и всегда – про одного и того же героя. И этим героем был он сам: не Оруэлл, конечно, – Блэр. Он ведь и в жизни, как в двух этих романах, все-таки попадет в тюрьму, «добьется» ее – именно так. А разница в его собственных чувствах, если судить от романа к роману, окажется в итоге не больше, чем разница на циферблатах в зачинах этих книгах: от половины третьего дня – до тринадцати часов. Против, заметьте, часовой стрелки, словно от книги к книге он взывал: «Время, назад!» Хотя и тут спрятана какая-то страшная загадка: ведь самая мрачная книга столетия начинается с часов, которые бьют (!) тринадцать. Не двенадцать, как обычные часы! Словно автор говорит: сломался миропорядок, какой-то вечный механизм жизни. Ведь кто-то же скажет о нем: он был человеком, идущим вперед, с лицом, повернутым назад…