Книга Тогда ты услышал - Криста фон Бернут

Но все получилось как всегда. Она забыла о встрече. Не нашла расписания. Потеряла бумажку, на которой записала время начала лекции. Однажды ей приснился кошмар, и она не смогла заставить себя выйти на улицу.

А теперь она находилась уже на длинной «дороге в никуда». On the road to nowhere[14].

Она тихонько напевала себе под нос: «We’re on the road to nowhere na-na-na-naa…[15]»

Она видела себя на этой прямой дороге, уходящей за горизонт. Она почти бежала по светлому, почти белому асфальту. На ней были ковбойские сапоги, широкие, подпоясанные на бедрах толстым кожаным ремнем джинсы и спортивный рюкзак за плечами. Она шагала широко и легко, на заострившемся лице застыло оптимистическое выражение.

Но это была, без сомнения, не она. Это был образ женщины, которой она могла бы стать, если бы многие вещи не случились. Среди прочего — если бы не ее характер. Неспособна разрешить конфликтную ситуацию. Может ли Бог или еще какая-нибудь высшая инстанция быть в ответе за то, что она просто недостаточно оснащена для того, чтобы жить в этом мире? Разве она не чувствовала себя по сравнению, например, с беженцами из Африки просто до неприличия хорошо, и ведь хотя бы попытаться взять от жизни самое лучшее — разве не ее прямой долг, даже если и предпосылки не слишком удачны?

Она слегка вздрогнула.

Впервые за несколько дней, а может, недель, голоса стали тише. Они дали ей маленькую передышку. Они разрешили ей ощутить обычные человеческие чувства, такие как ужас, охвативший ее, когда она обнаружила запекшуюся кровь на руках и джинсах. Она подняла голову и тихонько застонала. Она ощутила спазм в горле и не могла дышать, она узнала…

Мне холодно.

Перед ней была Карлсплатц, на ней — заснеженный фонтан. Она стояла под аркой перед витриной большого магазина игрушек. Прохожие не обращали на нее внимания. Ее даже никто не толкал, как будто ее и не было вовсе. Но она была, ее руки были в крови, и она знала, что это не ее кровь. Она вернулась. Ее миссия, о которой ей сообщили голоса, снова провалилась.

Медленно и тяжело она пошла к ближайшему «Макдональдсу», где в женском туалете, под негромкую музыку, она вымыла руки. Девушки крутились перед зеркалами, поправляли прически, обновляли яркие помады на губах, и снова никто не обратил на нее внимания. Даже на кровь, растворявшуюся и обесцвечивавшуюся водой, которая стекала бесконечными потоками в слив раковины.

Мобилка Моны зазвонила в тот самый момент, когда она садилась в автомобиль рядом с Фишером.

— Госпожа Зайлер? — неуверенный женский голос, показавшийся Моне знакомым. — Это Карла… Э… Карла Амондсен. Жена… э…

— Я поняла.

Мона закрыла дверь автомобиля, ее движения внезапно показались ей замедленными, как будто она двигалась под водой. Она держала телефон так, как будто это была драгоценность и от неосторожного обращения могла разбиться. Как будто чувствовала, что этот звонок может изменить все, только если она сейчас не сделает ошибки. Фишер смотрел на нее сбоку, его рука была на ключе зажигания. Мона сделала ему знак, что ехать пока не нужно. Связь была очень плохой, и Мона не хотела рисковать — боялась потерять Карлу Амондсен.

— Мне кажется, я должна вам кое-что рассказать, — пробился голос Карлы Амондсен через свист и шорох в телефоне. Мона прижала телефон к уху, как будто это могло помочь.

— Да? — Она хотела предложить Карле немедленно приехать в Кобург, но не решилась.

— Вы слышите меня?

— Да. Слышу. Что случилось?

— Я…

Свист и шорох.

— Вы не могли бы повторить, госпожа Амондсен?

— Мой муж, — сказала Карла Амондсен. — Кажется, мой муж…

— Да? Ваш муж…

— Роберт… Много лет назад… Сделал кое-что…

— Да?

— Сделал кое-что… что… Я не знаю, я просто предполагаю… что это могло стать причиной его смерти.

— Госпожа Амондсен? Вы слышите меня?

— Да, — теперь ее голос звучал четко и уверенно, но в то же время в нем слышалось отчаяние, как будто его обладательница приняла решение, которое сделало ее очень несчастной.

— Вы дома, госпожа Амондсен?

— Да, — снова те же нотки отчаяния.

— Мы сейчас подъедем. Минут через сорок пять мы будем у вас. Хорошо?

— Да. Конечно.

Милая, любимая Карла! Если ты держишь в руках это письмо, значит, меня нет в живых. Ты получишь его только в случае моей смерти. То есть это письмо — своего рода завещание, хотя мне, как ты знаешь, практически нечего завещать. По крайней мере, ничего материального, кроме таких вещей как дом и прочее, все, что и так принадлежит тебе наполовину, а после моей смерти будет принадлежать полностью. Ты и Анна — вы мои единственные наследницы. Но речь не об этом, не об этом.

Не знаю, с чего и начать. В последнее время у меня появилась идея фикс, я думаю о том, что могу умереть и ты узнаешь от других, каким я был на самом деле. Поэтому это письмо — мой единственный шанс объяснить все хотя бы частично, чтобы ты не думала, что была замужем за монстром.

Или нет, не так: я был монстром, но теперь это уже в прошлом. Я виноват, но я понес наказание — бессонными ночами и постоянным страхом потерять тебя и нашу маленькую милую Анну. Этот страх упасть в никуда… Быть вынужденным жить без твоей любви…

Правда заключается в том, что я не сказал тебе всего, но уже это немногое отдалило меня от тебя.

О Боже мой! Мне так стыдно. Твоя любовь так важна для меня, твое хорошее мнение обо мне — и я потерял и то и другое — и вполне заслуженно. Но ты знаешь не все. Ты должна знать все, и должна узнать это не от других, потому что…

Я так хочу быть честным с тобой, насколько возможно. Пишу от руки, не набираю на компьютере, не исправляю ошибок, не начинаю сначала, если мне не нравится формулировка. Это письмо — единственный вариант, и ты должна его прочесть. Не вычищенный из-за запоздалых сомнений, понимаешь? Я ничего не буду исправлять, обещаю.

Помнишь, ты сказала, что я — самый лучший человек из всех, кого ты когда-либо знала? Ты ошиблась, Карла, это совсем не так. Наверняка есть люди, которые совершили гораздо больше постыдных поступков, чем я. Но дело в другом, теперь я это понимаю. Когда речь идет о морали, количество ничего не значит. Я чувствую, что это так. В этой жизни мне не искупить мой грех. Ничто из того, что я делал, не будет достаточным, ничто. Я пробовал.

Тогда мы были молоды, но это не должно быть нам оправданием, не пойми меня превратно. Это объяснение. И оно ничего не меняет.