Книга Предатель ада - Павел Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Видимо, Пабло действительно удалось аккумулировать некоторую сумму в евро из числа тех денег, которые он выпрашивал у меня под предлогом, что они вдохновляют его в работе. Нынче мне неизвестно, какова судьба Пабло, где он находится, вернули ли его в институт или же он пребывает в бегах… Я искренне надеюсь, что он на свободе, что его организм нашел в себе силы обходиться без тех медицинских процедур и препаратов, которые прежде поддерживали его жизнедеятельность. Я также надеюсь, что он не сгинул в белоснежных просторах России, что он обрел верных друзей, которые помогают ему.
Несмотря на его многочисленные странности, я искренне полюбил этого человека. Уповаю на то, что сила его духа в сочетании с необычайной физической силой проложат ему путь в новую, независимую жизнь. Интуиция подсказывает мне, что вряд ли он захочет быть художником в этой новой жизни… Может быть, он станет скромным лифтером или охранником супермаркета, а может, крупным вором или звездой порнографического экрана. Не удивлюсь, если через несколько лет встречу его в самой неожиданной роли, в самом неожиданном месте.
Несколько дней назад я столкнулся с Хуанитой у входа в один ночной клуб. Она, очень нарядная и свежая, шла под руку с тем самым поваром-испанцем, который когда-то угощал нас пасхальным ужином.
Когда я заговорил о Пабло, черные глаза этой парочки блестели так лукаво, что это навело меня на кое-какие мысли оптимистического свойства.
Я благодарен судьбе за необычайный опыт, поверхностно изложенный в этих записках, а более всего за тот волшебный трофей, который мне (помимо картин Пабло) удалось унести с собой за стены института, как за стены заколдованного замка.
Я сжимаю в своей руке прекрасную руку Ксении и вместо точки рисую в конце длинного текста улыбающегося Колобка…
Герой наш был физически очень сильным, толстым, молодым, образованным, но больше всего любил спать. Он так глубоко и прочно увязал в своих снах, что иногда ему бывало сложно проснуться — он выпутывался из своих снов как из клейких рыбацких сетей, в которые ловкий рыболов Морфей слишком часто ловил его толстую и задумчивую душу. Как-то раз ему приснилось, что он никак не может подкурить сигарету. Во сне он сидел в просторном лобби гигантского отеля. Вокруг расстилались пухлые ковры, рядами стояли светлые и пустынные диваны, светились торшеры, чья бахрома не шевелилась под ветром, потому что ветра не было. Он сидел один в этом огромном пространстве, сжимая в ладонях зажигалку, и из этой зажигалки время от времени вылетал длинный и острый язык огня — столь длинный, что казалось, он может оцарапать лепной потолок. Сновидец каждый раз резко откидывал голову, чтобы не опалить волосы, и сигарета, которую он сжимал в зубах, все никак не закуривалась. Внезапно он в раздражении швырнул зажигалку за спину, за диван, и в этот момент на кончике сигареты вспыхнуло огненное око, едкий дымок куда-то потянулся, и вкус табака неожиданно так сильно ударил по сознанию, что сновидец словно бы прикипел к своему дивану. Ему казалось, он не в силах пошевелиться, но при этом он не мог избавиться от ощущения, что зажигалка за диваном продолжает излучать огонь, и что уже занялся ковер, и фавнические ножки декоративного шкафчика тоже уже умываются пламенем. Теплое хрустящее сияние крепло за диваном. Сновидец преодолел немыслимое оцепенение, и его сильные руки уперлись в подлокотники, и мощное тело приподнялось, но тут выяснилось, что приподнимается он на своей кровати, в недрах своей темной комнаты. Толстяк проснулся, а фамилия его, кстати, была Мамонтов, и друзья его, естественно, называли Мамонтом. Совсем же близкие друзья и особенно подруги звали его просто Мама. Итак, Мама проснулся. Вокруг было темно, уютно. Впрочем, не совсем темно. Какие-то светлые точки во множестве блуждали по комнате. Мама вначале подумал, что эти точки плавают спросонья в его глазах, но он ошибся. Светящиеся точки существовали независимо — они не подчинялись ни физиологии толстяка, ни его сознанию. Силач присмотрелся. А точек становилось все больше, они словно бы лились по стенам и предметам обширными ручьями, и все это были крошечные светящиеся человечки. Приблизив свое лицо к лакированной поверхности столика, придвинутого вплотную к постели, Мама пытался рассмотреть человечков. Мыслей о том, что он сошел с ума, у него не возникало, поскольку он был совершенно безразличен к самому себе, а значит, никогда не мог бы сойти с ума. Человечков тем не менее подробно рассмотреть не удавалось, они были довольно подвижны, силуэтны, но слишком светились их микротела, так что облики их оставались скрыты светом.
— Мы уходим, — донесся до силача тоненький голосок. — Веками мы жили рядом с людьми, не показываясь на глаза никому из вас, но вы ощущали наше присутствие, ничего о нем не зная. Наша помощь была, может быть, ничтожной, может быть, чересчур тактичной, чаще всего слишком вежливой, незаметной, и, как правило, нам не удавалось ничего изменить в вашей судьбе. Добро, которое мы излучали в ваш мир, всегда оставалось слишком слабым для вас, оно иногда проносилось сквозь ваш воздух как эфирный писк, оно порой пробегало как котенок или как тень котенка, а иногда гладило вас как невидимый хуй тигренка. Whatever, вам лучше жилось благодаря нам. Чуть-чуть лучше. Но теперь мы покидаем вас. Мы получили задание найти новую страну, и она должна быть огромна и прекрасна. Мы об этой стране еще ничего не знаем, но мы разыщем ее, и там не будет страданий. И потом мы вернемся за вами и заберем вас туда. Ждите нас. Мы вернемся. Потому что мы любим вас, а за что — непонятно.
Колоссальный шар, слитый из космически тяжелого материала. Этот шар — самое тяжелое, что есть в мире тяжестей. Он установлен на тончайшей и, может быть, стеклянной игле — эта игла должна сломаться, но почему-то не ломается. Шар балансирует на острие иглы. Он должен упасть. Но почему-то не падает.
И снова, как уже случалось в минуты пронзительно светлого отчаяния, узник прильнул к единственному окошку своей темницы. Окошко было круглое и выходило в пенное море, которое открывалось с высоты, сияющее и бескрайнее, хотя и было заключено в черную круглую рамку темницы. Что может быть слаще линии горизонта? Ничего нет более пьянящего, чем эта простая линия, особенно когда она вспыхивает и дробится сотнями искристых чешуек, словно там проходят косяки золотых рыб-меченосцев, пронзающих зазубренными носами янтарно-алмазную даль. Вожделения и надежды самого ювелирного свойства внезапно воспламенились в грубой душе узника, он хотел бы подобрать множество прозрачных и полупрозрачных каменьев для ожерелья, а потом пробить их все насквозь, проложив сквозь их осиянную плоть, напоминающую ярко освещенный космос, где ни одна планета не сумела остаться в тени, сквозной туннель, и в этом туннеле ляжет белая нить, связующая все эти космические каменья в единое украшение, которому, возможно, суждено обвить собой белую шею существа, что не могло уместиться в оскудевшем уме заключенного. И тут вдруг крик «Парус!» чуть было не раздался в темнице, но узник удержал в себе этот крик — он знал, что ему еще не пришло время издавать звуки, еще не пришло время нарушить свое железное молчание. Белый парус, утренний и микроскопический, явился в эпицентре дали, и узник подумал, что свобода не просто женщина, но истовая и бешеная соблазнительница. Так повар-садист, милосердно готовящий лишь овощи, приправляет их столь умело и виртуозно, что фонтан вкуса до крови терзает души любителей его кухни, так парус плыл и вращался, наматывая на себя невидимые тени света, то ли издеваясь над узником, то ли любя его. Зрение узника (зрение острое и наделенное металлическим отблеском) вылетело из окошка темницы и понеслось по направлению к парусу, и не успел бы крокодил мигнуть своим запеленутым глазом, как это зрение уже вплотную облизывало крупные соленые капли, висящие на вздутой непромокаемой ткани. Терпеть и ждать — это не для воина, а воин остается собой и в плену. Вслед за своим зрением узник вылетел из окошка тюрьмы и устремился к парусу, звонко вспарывая собой йодистый хохочущий воздух. Не успела бы черепаха двинуть своей пластинчатой рукой, чтобы написать на мокром песке слово «волюшко», а узник уже пробил ткань паруса и уносился дальше над морем, ликуя, приветствуя небо, как новорожденные приветствуют Бога, забывая обо всем — о темнице, об ожерелье, о парусе.
