Книга Судьба короля Эдуарда - Эмиль Людвиг

На короля давили со всех сторон. Его вынуждали вступить в последнюю схватку, хотя ничто не мешало ему отложить ее на несколько недель, а то и на несколько месяцев. В этой ситуации кое-кто из друзей советовал Эдуарду снова сделать вид, что он отказывается от отречения, и короноваться будущей весной, потом, после того как церковь торжественно восславит его, взять да и жениться на своей избраннице: ни конституция, ни традиция не могли помешать его свободе выбора.

Но Эдуард и слышать не хотел ни об этом, ни, тем более, о незаконной связи, какие частенько случались у его предков. Он не мог унизить ни возлюбленную, отказавшись дать ей свое имя, ни народ, застигнув его врасплох. Он лишь говорил: «Это непорядочно», и позднее повторял: «Это было бы непорядочно! Я не хотел ничего навязывать моему народу, я хотел быть в согласии с ним; лично обратившись к нему, я, конечно, убедил бы его одобрить мои намерения».

Если пристальнее приглядеться к этому делу, если представить себе, что с тех пор прошло больше века — а это самый надежный способ ясно разобраться в событиях недавнего времени, — то мы увидим, что у короля была еще одна причина поступить именно так, как он поступил, и она делает ему честь. Он был пленником своего представления о том, кто такой истинный джентльмен.

В этом безвыходном положении ему предложили заключить морганатический брак. Он носил также титул герцога Ланкастерского, его жена могла бы стать герцогиней, и это событие скорее всего не взбудоражило бы страну и не раскололо нацию. Таким образом, не будучи королевой Англии, она стала бы законной супругой короля. Это был компромисс. Поколебавшись несколько дней, король принял это предложение. Он имел право так поступить, никакой закон не мог ему в этом воспрепятствовать. Георг IV в свое время сам отказался от коронации своей жены.

Однако в дело опять вмешалось его излишне трепетное отношение к конституции, и оно помешало Эдуарду прибегнуть к этому удачному решению, которое впоследствии никто не мог бы отменить. Безусловное уважение к конституции составляло часть его воспитания и его характера. Поэтому Эдуард спросил Болдуина, готов ли тот внести в палату общин законопроект, полностью одобряющий его морганатический брак. Болдуин ответил, что он не верит в то, что парламент проголосует за подобный закон. Кто же это говорил, друг или министр? Король в конце концов согласился, чтобы вопрос был вынесен на рассмотрение кабинета министров. Спустя два дня, 27 ноября, Болдуин принес Эдуарду отрицательный ответ правительства. Не желая, чтобы его заметили, он проскользнул во дворец с черного хода; могущественному хозяину страны пришлось войти через заднюю дверь. А король, сидевший в великолепной гостиной, был пленником собственной честности.

Король рассердился, битых два часа отчаянно спорил с премьер-министром, но Болдуин держался, как непреклонный великий визирь. Они расстались, так ни о чем и не договорившись. С того дня правительство почувствовало себя увереннее. Министры так обосновали свое решение: «Одобрив морганатический брак, мы тем самым признали бы, что король милостью Божией отличен от других людей, и для него допускается особая форма брака».

Они и не поняли, что эта форма брака как раз вернула бы королю права, коими обладали все остальные люди, поскольку, запрещая ему вступать в самый обыкновенный брак — то есть жениться на любимой женщине, — они лишь подчеркивали его исключительность.

Народ по-прежнему пребывал в полном неведении. Только посвященные сумели понять, на что намекала «Таймс», которая на другой день после ультиматума кабинета министров принялась восхвалять палату общин; точь-в-точь как абсолютный монарх, «Таймс» с высоты собственного величия выразила надежду, что палата общин докажет свою силу «в случае любого кризиса, внешнего или внутреннего».

И тогда те, кто вел игру, признали, что больше невозможно действовать скрытно. Три силы объединились, теперь им нужно было, чтобы в дело вмешался кто-нибудь из епископов и, обронив публично одну-единственную фразу, спровоцировал бурную реакцию прессы; таким образом удалось бы привлечь внимание общественности, а дальше она бы уже сама жадно следила за развитием событий. Первым в открытую, перед всем народом, высказался доктор Блант, епископ Брэдфордский. Вот фраза из его речи на конференции священнослужителей в Бирмингеме, которую он произнес во время дебатов о коронации. «Важно не то, что чувствует король, думая о своей коронации, куда важнее то, какие чувства она вызывает у английского народа». После этих слов, приличествовавших скорее политику, чем священнику, епископ пожелал королю, чтобы тот верил в Бога, молился и всегда был готов к самопожертвованию, затем продолжил: «We hope that he is aware of his need. Some of us wish that he gave more positive signs of that awareness»[75]. Всего-то две коротенькие фразы, произнесенные в тесном зале, в присутствии нескольких дюжин слушателей.

Как же велика власть печатного слова! Все было тщательно подготовлено — в подобных случаях предпочитают начинать с провинциальной прессы, чтобы все выглядело как можно естественнее, — и на следующее утро правительственное издание «Йоркшир пост» так комментировало высказывание епископа Брэдфордского: «Нас неизбежно ожидает глубокое разочарование, если мы не увидим преемственности власти, которая могла бы послужить примером для других государств, а вместо этого обнаружим, что между королем и его министрами возникли разногласия, и они, возможно, станут причиной серьезного конституционного решения». Далее газета упоминала американскую прессу, по-видимому, имевшую все основания писать об определенных намерениях короля.

Когда эту статью прочли в Лондоне, английская пресса, до сего часа удивительно дисциплинированная, почуяла, что великое молчание подходит к концу, и с завтрашнего дня каждый сможет — и будет обязан — писать то, что думает. Народу следовало наконец узнать все, что подспудно зрело несколько долгих недель. Когда епископа Брэдфордского стали донимать расспросами, он сразу пошел на попятную: он-де только хотел сказать, что король нечасто ходит в церковь. Епископ пояснил, что имеет обыкновение писать свои речи заранее, за месяц, а то и больше, и перед выступлением заучивает их наизусть. Но спустя год, когда для его партии все закончилось благополучно, он, будучи не в силах скрывать гордость за свой подвиг, отрекся от этих слов: в 1937 году в Квебеке он заявил, что включился в борьбу сознательно, потому что дальнейшее молчание нанесло бы непоправимый вред короне и Империи.

Но никто, в том числе и епископ, не знал того, что в то утро 1936 года король принял в замке одного журналиста из числа своих друзей; тот принес королю копию статьи, которая тем же вечером должна было произвести эффект разорвавшейся бомбы в Лондоне и во всей Англии, и заверил его, что из весьма надежного источника ему стало известно, что Болдуин, архиепископ Кентерберийский и главный редактор «Таймс» предварительно прочли и одобрили речь епископа. В тот же день король задал об этом прямой вопрос Болдуину, но министр ответил, что не знаком с этой речью. Что касается двух остальных, то их об этом никогда не спрашивали.