Книга Мой сосед Владимир Путин. Разговор по душам - Сергей Чилингарян

Но это так — филологическая разминка перед лекцией о литературе. Кстати, твоя супруга должна лучше знать происхождение слов. Вот в каком направлении тебе, быть может, удался бы настоящий крепеж — крепить традиционные ценности, если уж польстился на то, чтобы тебя вытаскивали в президенты.

Так вот, лекция. Дело это, повторю, неблагодарное. Но попробую. Вообще-то, не мое амплуа. Но раз уж ты, по всему, не удосужился выслушать авторитетов, ученых, профессионалов, знающих в совокупности своей основы устройства универсальной человеческой души, стимулы для достижения ею достойной и гармоничной жизни, согласно отпущенной каждому природе, и так далее, и тому подобное, и прочее такое, — что делать, сам тебе чего-нибудь скажу кустарного. На твой уровень хватит.

Даже так: разрозненные наброски, большего от меня не жди.

* * *

Итак, стрелки на путях развития литературы ты перевел на тупик: «Дотация товарная» Путинской железной логики. Ту-ту-у, приехали!

«Новый редактор прибыл и заявил, что наши читатели не нуждаются в умственных упражнениях.»

Но, может, и бесплатное обучение старшеклассников туда перевести? А что, если переизберешься, с тебя станет. Ведь чтобы мыть хозяевам автомобили и пылесосить им ковры, достаточно и пяти классов. Или давай назовем дотационщиками пенсионеров, переживших средний расчетный возраст. Это чтобы знали свое место и не слишком бузили по монетарной части. Тогда уж и содержание ядерного оружия можно считать дотационным, — ни разу не стрельнуло, а обходится в триллионы.

Но у тебя язык не повернется сказать, что пенсионеры, школьники и ракеты — на дотации. Ага, «ты это понимааешь, хрю-хрю» (извини, это я так в детстве почесывал любимого порося), потому извилина твоя туда и не оборачивается. А про литературу — не понимаешь. Да тебе просто выгодно не понимать! Тебе не нужен электорат, воображающий себе иную, может, и лучшую, чем ты предлагаешь, жизнь. И вот тут у тебя язык повернулся.

Обрати внимание: не говорю, что объем выпускаемых книг должен быть прежним. Над редактором ежемесячного журнала «Герасим и Му-му», если помнишь, «…висел сильно увеличенный портрет Тургенева, в пенсне, болотных сапогах и с двустволкой наперевес». Так я же не требую сейчас столь же сильного увеличения литературы! Это все-таки был 1928-й год, когда Ильф с Петровым писали свой роман. Но и сокращать ее до размера почтовой марки не гоже.

Как же, как же, удельный вес ТВ многократно возрос. Но затраты на книги ты отнес к зряшным потерям из бюджета. Охаял насущность всей литературы — весь длинный ряд авторов, начиная с Гомера с его так не нравящимся тебе хохотом.

Сообрази, однако, очевидный парадокс: у литературы, как у одного из самых первых видов познавательных искусств, — самый сложный, тем не менее, код эмоционального доступа. Написанное слово — это ж, известное дело, абстракция без звука, без картинки. Это ж тебе не еврейский анекдот: «Звук подобрали — а запах?». Один переводит свои мысли с чувствами в общепринятый шифр; другой, постигнув глазами, старается во всей полноте его раскодировать. И это несмотря на тотальный пессимизм Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Но сам-то Федор Иванович не переставал изрекать — вот в чем дело! А почему? А потому, что искушение таки попасть в точку от этого еще более заманчиво. Потому что еще почетнее быть глубоко понятым, не воздействуя при этом ни на один рецептор. Точно так же почетно вызвать шквал эмоций на гладко-статуэточном, скажем так, и бесстрастном лице монголки, не прибегая при этом к сексу. Происходит труд мозга — соображаешь, Путин? Развивается воображение — главный продукт литературы в сознании человека.

А без воображения не может быть творчества даже в простом деле. Так? Не может быть совершенствования, только механическое повторение. О’кей? Щелкни, если понял, — закрепи знание. Отсюда, значит? Значит, это тот же творческий потенциал в работе, который напрямую скажется в достойных делах и доходах. Не в хитрых, не в урывочных — нет; а в каких? Вот, правильно — в твердых и дальнобойных. А дальнобоя без воображения не прозреешь. Относится и к просветлению души, и к производству, и к коммерции — к чему угодно. Скажу больше — и к производительности труда относится.

Скажу смелее: воображение — это представление наперед. Записал? А коли так, то обладающий им более ответствен: ему легче вообразить негативные последствия своих деяний. А без воображения легче прикинуться: не знал, не ведал, не виноват. Не путать воображение с просчитываньем. Намек понятен? Ответствен! И без хитростей, никаких «не», «не», «не» — а «ен», «ен», «ен». Ен, еще как ен!

«Самое доступное упражнение для мозга — больше читать хорошую литературу», — говорит кто угодно, только не ты. Но нам важно, что это говорит Святослав Медведев, директор Института мозга РАН: ему, сыну самой Бехтеревой, наверное, виднее в микроскоп — а, Путин? Но ты с ним тему дотационного бедствия литературы не муссировал. А зря. Он же тебе, политику и человеку, образ действий прописывает, чтобы ты микроскопом гвозди не заколачивал.

* * *

При смотрении в телевизор работу мозга перехватывают зрение и слух, вот. Облегчают. Вот. Облегчают, облегчают… А то и совсем облегчат, и извилинам ничего практически не достается, мозг парует в ожидании посева доброго, вечного, плодоносящего… Его работа облегчается до нуля, — ну, вот. И вот, за счет облегчения снижается развивающая составляющая — так? На звучащую картинку глядят и братья наши меньшие, а книгу лишь обнюхают мимоходом. Значит? А вот то и значит…

Это значит, что не зря твое ТВ на две трети — помойка, которая многовариантно, как в камасутре, эксплуатирует ту еще, вечную горстку чувств и ротозейского любопытства, чем и отбивает воображение второго сигнального порядка. Слаб человек, ибо узок круг его удовольствий. И твои идеологи смекнули: люди без воображения (ну, хорошо-хорошо — с первично-сигнальным воображением) — это как раз нужный государству материал, с ним легче управляться.

«…Ничего не поделать», — говоришь. А ты что сделал? Ты кто такой — ты чего наделал?! Ты дал указание, чтобы запускали в регулярный ТВ-эфир профессионалов, чтобы они вместе с культурной и читательской общественностью определили в изменившихся условиях новые линии разграничения с другими сферами искусства и развлечения, удельный вес по времени, по объему, формы изданий, критерии сортности (а как же!), источники вознаграждения за труды и пр., и пр., и др.? Дал? Не дал. Взамен ты сказал цветному повелителю Эрнсту: побольше и ярче винегрета!

Есть дотация — а есть познавательное естество, так? Литература — незаменимая традиционная потребность, соответственно, и проявление культурного человечества. Вот так. В литературе всегда останется ниша, которую другими искусствами не заполнить. И только так. Возьмем генсека Андропова: тоталитарный оглоед, деятель своего времени — без особых попыток, не считая смешных, улучшить условия труда энд отдыха; при его кагэбизме вовсю практиковались посадки инакомыслящих в психушку. (И я там был, чай без меду пил.) Но ведь при этом был государственником, понимал культурные приоритеты, клавишей рояля — пум-пум-пум — ради набора очков в пиарном десятиборьи не топил. Сам стихи писал, но с их изданием не высовывался, — ага, понимал, что вот тут государственная воля никакого значения не имеет. А ты если бы нынче накропал две строчки, — отпиарили бы тебя по полной интеллектуальной чести. И вот, демокрут-самокрутчик, дожил — кагэбистского оглоеда-интеллигента вынужден уважать больше, чем тебя. Пусть меня, как овцу, отвезли, бросили в психиатрический застенок; пусть пару подперченных рассказов в его время мне в журналах заворачивали, — но от него мне досталось все же меньше, чем в олицетворенное тобою время; и об этом мы еще поговорим попозже.