Книга Макс Вебер. На рубеже двух эпох - Юрген Каубе

Здесь Вебер косвенно критикует госпожу Яффе за ее ожидания в отношении господина Яффе: от него она как раз требовала такого поведения, которое противоречило новой неврологической этике. Правда, еще об одном аспекте этой критики Эльза Яффе так никогда и не узнала, потому что о нем Вебер писал уже не ей, а своей жене: он признается, что на месте Эдгара Яффе он бы «вряд ли сохранил жизнь» жене, которая не просто бросила, но и опозорила его, и тут же продолжает, что и для самого Эдгара Яффе лучшим выходом из ситуации было бы, если бы «его кто–нибудь убил, а я готов, в том числе ради него, это сделать, но, к сожалению, полиция запрещает подобные действия». Впрочем, и то и другое он совершил бы не ради сохранения психического здоровья, а в качестве возмездия за оскорбление чести — хотя со стороны, разумеется, было бы нелегко отличить аффективную реакцию ревности от последовательной этики достоинства[507].

В оправдание Макса Вебера можно сказать, что к этому моменту он сам начал ухаживать за Эльзой Яффе. Она и раздражает, и привлекает его. «Мне самому потребовалась двойная доза снотворного, чтобы написать это письмо», — пишет он в своем послании, где среди прочего сообщает ей об отказе Отто Гроссу в публикации его статьи. Веберовский текст можно назвать риторическим шедевром еще и потому, что за идеалами Гросса — «человека с железными нервами», который мнил себя антибуржуазным нонконформистом и героем, — ему удается обнаружить самые что ни на есть мещанские взгляды и тем самым открыть новые возможности для себя самого. Сексуальная этика Гросса, которого интересуют лишь гигиенические последствия поведения или вред для здоровья, есть не что иное, как убогий идеализм лавочника, сводящийся к отречению от любых идеалов, если те требуют от человека усилий или жертв. Настоящая героическая этика выглядит иначе. Что касается психоанализа, то и он недалеко ушел от практикуемой католической церковью торговли индульгенциями: что, например, в этическом плане мне даст ситуация, когда «какое–нибудь половое непотребство, совершенное со мною, скажем, горничной (примеры Фрейда!), или какое–то непристойное побуждение, которое я „вытеснил“ или „забыл“, будет реконструировано — я не знаю; ибо, что уж тут скрывать — признаваясь в этом, я не испытываю чувства, будто говорю о чем–то „ужасном“; абсолютно ничто „человеческое“ мне не чуждо, и, стало быть, я не узнаю ничего для меня нового». Примеры Фрейда! Доказывая, что новая этика хуже старой, ибо не является «моралью благородства», Вебер в то же время сообщает, что ему в этих вопросах ничто не чуждо и никогда чуждым не было[508].

В 1909 году Вебер становится крестным внебрачного сына Эльзы Яффе Петера, что связывает их еще крепче. Он часто говорит о ней с Марианной, которая сама демонстрирует признаки своеобразной влюбленности в Эльзу и, во всяком случае, вопреки собственным убеждениям, совершенно не способна на нее обижаться. Вебер крайне возмущен тем, что свидания Отто Гросса с сестрой Эльзы Фридой проходят в особняке Яффе; по законам того времени это могло расцениваться как сводничество и являлось уголовным преступлением. Что за легкомыслие — ведь теперь все зависело от настроения прислуги! Кроме того, это был адюльтер, поскольку английский супруг Фриды не верил в теории Отто Гросса, впрочем, как и Эльза, которая не говорила ему об этом лишь потому, что тогда все было бы кончено. И разве «не „грязно“ отдаваться без принуждения любви?» Веберу понятно также, что привлекает Эльзу в ее хирурге: отсутствие проблем — «ведь он милый, славный парень». Впрочем, скорее всего, ее привлекало не только это. Однако и хирург исчезает из поля зрения весной 1908 года: он нашел себе невесту. Супруги Веберы сходятся на том, что «не обремененная ответственностью эротика чувственного счастья, быть может, и придает нам новые жизненные силы», однако ее воздействие, по словам Вебера, аналогично «воздействию тяжелой болезни, какого–нибудь тифа, который тоже после выздоровления может вызвать прилив сил». Сложно не заметить, что Вебер в своей аргументации осторожно подбирается к возможности собственной внебрачной страсти, ибо в чем здесь принципиальное отличие от той бухгалтерии сил, которая два года назад вызывала у него лишь насмешку? Аналогия с болезнью, усиливающей в человеке то, что она не смогла в нем убить, кажется несколько притянутой, поскольку болезней никто, кроме персонажей романов Томаса Манна, добровольно не ищет, тогда как с эротикой чувственного счастья дела обстоят совершенно иначе[509].

После упомянутого Венского конгресса Союза социальной политики в сентябре 1909 года, на котором Макс Вебер вместе с братом Альфредом обрушивается на бюрократизацию общества, а в одиночку — на оценочные суждения в политэкономии, отношения между участниками описываемых событий обостряются. Вебер, кажется впервые после своей болезни, полон сил и энергии. Он выступает, нападает, увлекает за собой. Его жена испытывает едва ли не эротическое влечение к его новой интеллектуальной мощи, но впоследствии описывает свое восхищение таким образом, что не разгоревшийся между ними огонь страсти предстает победой ее благоговения над плотскими желаниями[510]. Можно лишь догадываться, какие психологические барьеры с той и с другой стороны стали причиной того, что супруги Веберы так никогда и не стали сексуально привлекательными друг для друга. Впрочем, возможно, на тот момент жене Вебера уже было понятно, что пробуждающиеся в нем жизненные силы ищут выхода на стороне. Эльза Яффе предложила ему продолжить путешествие и отправиться в Дубровник. Он с ней флиртует, они меняют решение, и две супружеские пары, Яффе и Веберы, едут вместе в Трист. Оттуда Марианна Вебер, готовая к самопожертвованию, возвращается в Гейдельберг, а чета Яффе и Макс Вебер едут в Венецию. Все это несколько напоминает поведение подростков, когда двое влюбленных, которых официально еще ничего не связывает, ждут, когда же они наконец смогут остаться одни, но при этом им сложно не считаться с тем, что другие, «третьи», не хотят уходить. Они пока боятся открывать правду, не в последнюю очередь еще и потому, что совершенно не знают, в чем она состоит, поэтому пребывают в состоянии неопределенности и надеются, что их нерешительность и ожидание сами спровоцируют какие–то решения, избавив их от опасности потерять лицо вследствие однозначного собственного выбора.

Наконец, в Венеции Вебер на несколько часов остается наедине с Эльзой Яффе. Она вспоминает об их разговоре так: «Он говорил, что в моей жизни еще не все решено, говорил о возможности и допустимости некоторых „авантюр“, но: „Только не с моим братом!“. Я думаю про себя: „Тебе хорошо говорить!“» Последняя фраза, вероятно, означала следующее: ты по принципиальным соображениям устанавливаешь, что допустимо, а что — нет, но как должен принимать решения человек, живущий не принципиально, а конкретно? Как бы то ни было, интимного контакта между ними не произошло. В ноябре 1909 года Эльза пишет Фриде Гросс, что не хочет подчиняться ему целиком и полностью. Вебер же, оглядываясь на этот момент своей биографии десять лет спустя, вспоминает, что тогда перед ним пронеслась вся его жизнь и он мечтал лишь о том, чтобы снова стать двадцатилетним «во всех отношениях». Однако уже зимой 1909 года Эльза Яффе снова влюбилась, а весной следующего года, к отчаянию Эдгара Яффе и ярости Макса Вебера, стала любовницей его брата[511].