Книга Тайна угрюмого дома. Старый русский детектив - Александр Цеханович

Утром, часу в двенадцатом, Поль уехал. Недолго думая, я оделась и вышла из дому одна. Адрес был мне знаком. Я села на первого попавшегося извозчика и в пять минут была у его дверей.

IX

Это было поутру, в первом часу. Сижу, входит Иван.

– К вам дама.

– Проси.

Смотрю, отворяются двери, и входит женщина в черном, лицо под вуалью. Меня так и бросило в холод. Я вспомнил старый, не раз повторявшийся сон. Но вот она открыла лицо, и я увидел Бодягину.

– Вы? – сказал я в неописанном удивлении.

– Как видите.

Она была страшно бледна и имела расстроенный вид. Я усадил ее.

– Что с вами? Отчего у вас такое усталое, измученное лицо?

– Немудрено, – говорит. – С тех пор как мы расстались, я не сомкнула глаз. Если бы вы знали, что происходило вчера после того, как вы ушли! Муж догадался, что у нас было что-то, и сделал мне страшную сцену. Он раздражен. Подозревает меня и вас. Грозит. О! Ради бога, поберегитесь! Я только за тем и пришла, чтоб вас остеречь. Я ночь не спала от страха за вас. Боюсь, чтобы не случилось чего-нибудь.

Я спросил, что же, по ее мнению, может случиться.

– Не знаю, – отвечала она, дрожа и закрывая руками лицо. – Он бешеный человек, и когда в таком состоянии, от него можно всего ожидать… всего!

– Что ж вы его не успокоите? Объясните ему, что он напрасно хлопочет.

– Ах, боже мой! Как это сделать? Я пробовала вчера. Я с ним из сил выбилась. Он ничему не верит, думает, что я с вами в заговоре. Думает… я уж боюсь и угадывать, что он думает.

– Вы желаете, чтобы я прекратил мои посещения?

– Нет… Я не знаю. Боюсь, чтобы это хуже его не встревожило.

– Что же мне делать?

– Лучше всего, если бы вы приняли его предложения, если это теперь не поздно.

– Нет, – отвечал я. – Об этом и думать нечего.

– Почему?

– Я вам объяснил уже, почему.

– Ах, да! – спохватилась она. – Скажите, за что вы меня обидели!

– Я не имел намерения вас обижать.

– Однако обидели! В чем бы я ни была виновата, только не в том, чем вы вчера меня попрекнули. Если я вам советовала принять услуги Поля, то сделала это вовсе не с целью вас подкупить. Я просто боялась ссоры. Но вы не это одно назвали подкупом.

– Что вы хотите сказать?

– То, что я вам хочу сказать, – отвечала она, – трудно сказывается: вы судите обо мне хуже, чем я заслуживаю. Что вы так смотрите? Вы думаете, что разница, в крайнем случае, невелика, но это для вас, а для меня… Вы знаете: одна лишняя капля переполняет сосуд… Так вот, я об этой капле: возьмите ее назад, потому что она превышает меру. Вы меня обвинили в подкупе. Не знаю, как вы это понимаете, но если вы думаете, что я имела умысел вас обольстить и с этою целью играла комедию, то это неправда. Не то, чтобы я неспособна была ее играть, но… это было излишнее… Я не имела нужды разыгрывать то, что родилось во мне естественно и невольно. Верьте мне! Умоляю вас! Верьте! Какая нужда мне вас обманывать теперь, когда я имею ваше ручательство, что мне от вас нечего опасаться? О! Мне так стыдно и совестно, что я должна вам это сказать. Но вы меня вынудили. Сергей Михайлович! Я знаю, что я недостойна вас. Я злая, дурная женщина, но все же женщина, и во внимание к этому будьте великодушны, не оскорбляйте меня вконец: скажите, что вы мне верите.

– Юлия Николаевна! – сказал я. – При всем желании я не могу отвечать утвердительно, пока не дождусь от вас полной искренности. Довольно мы с вами играли в прятки. Признайтесь…

– Тсс… – быстро шепнула Бодягина, вздрогнув всем телом. Испуганный взор ее забегал тревожно вокруг.

– Не бойтесь, нас не услышат, а, впрочем… – Я вышел, сказал два слова Ивану и, воротясь, запер дверь на ключ. – Вы отравили кузину?

Молчание. Она побелела как холст и сидела, вся съежившись, опустившись, как осужденная, которая ожидает казни.

– Скажите мне одно слово: «да»?

– Нет, – прошептала она.

– Как «нет»?.. Вы были у ней в сентябре?

Она молчала с минуту, как бы колеблясь, потом отвечала:

– Да.

– И вы же были потом в ноябре?

– Нет.

Я совершенно остолбенел.

«Возможно ли? – думал я. – Неужели я ошибся?» Но это смущение, этот ужас и все, что я видел, слышал от ней – как объяснить это все, если она невинна?

– Кто ж был в ноябре?

Бодягина посмотрела мне как-то странно в глаза, и опять я заметил в ней колебание.

– А вы разве не знаете? – спросила она.

Меня как ножом срезало, однако я ответил ей храбро:

– Я знаю, Юлия Николаевна, знаю, что это были вы!

– О! Нет! – возразила она горячо. – Не говорите этого. Если вы говорите это, то вы ничего не знаете. Это ошибка, клянусь вам! Я виновата вне всякого оправдания, потому что не скрою от вас: я знала об этом деле и, может быть, больше всех им воспользовалась, но чтобы я сама… О! Боже мой! Неужели вы обо мне это думали?

Что было отвечать? Она поймала меня, или я сам попался… Какой-то инстинкт шептал мне, что она лжет, но что в том, если я не имел возможности ее уличить? А я не имел никакой. Лицо, приезжавшее в ноябре, могло быть и прежде того, в сентябре, могло явиться в похожих условиях, и все-таки я ей не мог доказать, что это она.

– Кто же, по-вашему, это сделал? – спросил я.

Она закрыла лицо руками.

– Он, – прошептала она.

– Ваш муж?

– Да.

– Но не сам же?

– О! Нет конечно; он нанял чужие руки.

– Чьи?.. Имя?.. Скажите мне имя!

– Нет, не скажу; я дала клятву.

– Ну, полноте! Клятва не помешала вам выдать мужа.

Она вся вспыхнула.

– Я не думала его выдавать, – отвечала она горячо. – Я… попалась… Я была так уверена, что вы знаете все. Сама двадцать раз собиралась об этом заговорить, чтобы между нами не было тайны, – но не решилась. Голубчик! Простите! Не проклинайте! Я ей не желала зла… Мне жалко было ее, бог знает, как жалко, но я малодушная женщина; меня опутали, и я не знала всего, пока все не было уже невозвратно кончено. Простите меня! Простите!

Лицо ее было в слезах. Она соскользнула к моим ногам. Все спуталось у меня в голове…

Падающий стремглав не думает о своем положении, он только чувствует, что не в силах остановиться. Так и я чувствовал. После, когда она ушла, я мог презирать себя на досуге, сколько угодно, но это уже не вело ни к чему. Я был обожжен и в крови, у меня горела отрава неизлечимой страсти.