Книга Индия. 33 незабываемые встречи - Ростислав Рыбаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Семен Иванович Поляев – вот кто был собеседником Шанкарачарьи, вот кто подвигнул его на мысль отправиться в Россию.
Об этом, впрочем, умалчивает подаренная мне книга. Собеседники говорят в ней об адвайте – веданте, о майе, но сквозь философский их диалог, диалог ученого и подвижника, я внутренним каким-то слухом слышу их разговор о России. Несохранившийся в стенограмме, невоплощенный в уникальное загималайское паломничество разговор этот тем не менее в каком-то ином, неземном измерении крепко-накрепко соединил души наших народов. Он был значителен, это разговор, а ничто значительное не исчезает в этом мире без следа.
С.И. Тюляев – старый индолог, автор классических работ по индийскому искусству; мы часто общались на конференциях, посвященных Н.К. Рериху.
Спустя месяца два после его ухода из жизни, кто-то сказал, что он очень хотел о чем-то со мной поговорить – увы, я узнал об этом слишком поздно.
А потом умер и старый Шанкарачарья… он был действительно стар. Ему выпала долгая-долгая жизнь, не уместившаяся в целое столетие. Он так долго был на этой Земле, что казался бессмертным.
Но не забудем, что это был Шанкарачарья и по поверьям его народа в нем жил дух древнего философа Шанкары, прямым приемником которого он являлся, великого Шанкары, философию которого изучают в университетах Индии и всего мира, ибо в этой философии заключены высшие прозрения человеческого рода.
И какое великое счастье, что есть на этой Земле такая страна – Индия. Бессмертная Индия.
* * *
И тут я хотел бы поставить точку. Но так случилось, что много лет спустя я снова встретился с двумя знакомыми мне Шанкарачарьями.
Мы приехали с моей взрослой дочерью. Средний, ныне старший Шанкарачарья как ни странно узнал меня и благословил нас обоих.
С бывшим юным из них мы снова встретились в тот приезд. Он стал давно уже взрослым темнобровым мужчиной и принимает активное участие в кастырской деятельности.
Днем мы видели его в одной деревне, где творилось совершенно языческое действо. В хлеву стояли быки и коровы, весело разукрашенные в яркие цвета, с золотыми рогами, с влажными гирляндами на морщинистых шеях, а он ходил среди них со своим жезлом и трудолюбиво их всех (быков и коров) благословлял.
На улице стоял спокойный слон; по знаку Шанкарачарья, он тоже включился в процесс и благословил нас обоих, поочередно возложив на головы мощный хобот и тепло дунув на нас.
Шанкарачарья назначил нам встречу поздно ночью в одной из соседних деревень. Мы приехали на джипе, он и свита пришли пешком.
Он сидел у стены, керосиновые лампы вздрагивали вокруг него, какие-то тени метались по потолку. Время от времени перед ним простирались на полу дети и взрослые. В нем уже ничего не осталось от того испуганно-нежного юноши середины 80-ых годов.
Мы сидели на каменном полу, на котором цветными мелками были нарисованы сакральные узоры. Бог легко и красиво говорил на английском языке. Несмотря на непрошедшую еще молодость, от него исходило что-то отцовское.
Он пошел нас провожать. Вокруг темная пахнущая дымом индийская деревенская ночь. Лаяли собаки. В небе стояли мириады крохотных звезд. Он вдруг посмотрел на меня сбоку и спросил:
– Вы не думаете баллотироваться в Думу?
Я содрогнулся.
– Нет, конечно, нет.
Он задумчиво смотрел в непроницаемую тьму.
– Это хорошо. Иначе вас могут убить.
И добавил:
– Во всяком случае, если вам будет нужен совет, обратитесь к Примакову.
Это было уже выше моих сил – абсолютно да лекий от наших проблем человек, аскет, святой, весь день занимавшийся какими-то средневековыми делами – и Евгений Максимович (тогда, кстати, еще не достигший пика своей известности)…
Мы вернулись в Мадрас в свою шикарную гостиницу только под утро; вид наш был приемлем только для Индии – усталые, грязные, у меня на брюках разводы от цветных мелков, у Ольги на голове корона из свежих цветов, которую Шанкарачарья снял с себя и через меня передал ей, не касаясь её.
От нас исходила такая внутренняя радость, что служащие отеля заулыбались нам в ответ… мы были действительно счастливы!
P.S. А месяц назад пришло письмо из Канчипурама; старший Шанкарачарья вспомнил обо мне. Жизнь продолжается – и старый Шанкарачарья скоро «заговорит» на русском языке. Сбудется его мечта о встрече с Россией.
Это название влекло как звон колокольчика на кровле буддийского храма. Дард-жи-линг. Дард-жи-линг. И я двинулся в Дарджилинг.
Дорога налажена, всё, казалось бы, предусмотрено, но почему-то начинаешь чувствовать в себе авантюрную жилку.
Путешествовать по карте Индии просто и необременительно – покрытая петитом экзотических названий так плотно, что живого места на ней нет, она обманчиво сокращает расстояния до нескольких сантиметров – конечно, так поступают все карты, но не везде сквозь эти бумажные сантиметры просвечивает столько километров и столько впечатлений.
Путь в Дарджилинг – от ближайшего ли вокзала, от единственного ли аэропорта – это долгая дорога сначала по равнине, потом всё выше и выше, потом серпантином, зависая над белой от тумана пропастью, пересекая то и дело петляющие игрушечные рельсы (здесь ходит смешной «toy-train» – когда-то такие же были на станции Отдых Казанской железной дороги, где у нас была дача, там это были рельсы детской дороги), карабкаясь сквозь крохотные поселки с косоглазыми жителями в грязно-рваных свитерах, на секунду выхватывая глазом какие-то жанровые сценки и пытаясь их потом наполнить своим смыслом, и снова косматый туман, сквозь который пятнами проступают и исчезают оставшиеся далеко внизу темные куски долин.
Впереди идет джип, перенаселенный даже по индийским понятиям – на подножках, на запятках стоят худые доброжелательные парни, на крыше сидят и лежат, а внутри какая-то сплошная био-масса, из тьмы которой изредка мелькает то улыбка, то браслет, то любопытствующий узкий глаз.
И так несколько часов подряд.
В нашей машине точно так же все сидят друг на друге, тепло от дыхания, свисающей за борт ноге – холодно.
Снаружи накрапывает дождь, постепенно холодает, а главное неотвратимо темнеет.
Пока добрались, стемнело окончательно. Слуга-тибетец принес в отведенный мне номер – огромную пустую и темную «залу», – громыхнувшую вязанку дров. По стеклам бежали струи не останавливающегося дождя. На веранде одиноко вглядывался во тьму, скрывавшую Канченджангу, неизвестно как попавший туда тупорылый пулемет «Максим».
Ночь была холодна.
Когда на следующий день я вышел из гостиницы, то не знал еще, что начинается «день сурка» – все дни мои в Дарджилинге будут одинаковыми.
