Книга Крузо - Лутц Зайлер

Заботливость Крузо. Эд был тронут.

– Многое изменилось, – опять начал он.

– Ты прав. Мы все реже занимаемся стихами, верно?

– Наше святое!

Эд ответил слишком поспешно. Нелепая смесь бунта и симпатии.

– Я знаю, почему ты здесь, Эд.

Эд помолчал. Потом его взгляд затуманился, он попросту жутко устал. Бессонные ночи сделали его ранимым, тонкокожим, но ветер осушил глаза, и слова полились как бы сами собой.

– Фото твоей сестры, Лёш. Оно напоминает мне о Г., моей подруге, которая попала под трамвай, год назад. Знаю, это безумие, но иногда мне кажется, будто мы потеряли одного и того же человека.

Крузо оцепенел, насколько это было возможно на ходу, на усыпанном камнями пляже.

– Ты не потерпел крушения, Эд.

– Нет?

– Нет. За две ночи до твоего появления мне приснилось, что ты придешь. Я увидел твой приход. Как уже написано в книге: пришла пора приобрести слугу, а может быть, товарища или помощника. – Крузо подставил лицо ветру и положил руку Эду на плечо. Он тихонько засмеялся, хотя, возможно, Эд ослышался и это был просто вздох или вовсе ничего.

– Всего-навсего Дефо, Эд, не бойся. Для Робинзона Пятница – лоцман, во всяком случае он таков в его снах. Лоцман, который помогает ему вырваться из заточения на острове, из несчастья. Именно Пятница во сне показывает ему, каких мест надо избегать, чтобы не быть съеденным, куда можно отправиться, а куда нет, или как добыть пропитание…

– Но ведь в книге по-другому. Там рассказывается, что Крузо спасает Пятницу, то есть все совсем наоборот.

– Ты уверен?

– Может, ты видел, как я сошел на берег, в гавани?

– Нет, Эд, я только видел сон. И поначалу, конечно, сомневался. Но стихи все подтвердили.

Эд старался идти так, чтобы рука друга не соскользнула с его плеча. И думал, что из окна «Отшельника» пляж внизу не видно. Он заметил это всего несколько дней назад. До тех пор он был не иначе как слеп. И наверняка только вообразил, будто в день распределения видел пляж и казармы, в бинокль Крузо, из-под руки Крузо.

Друг шел со стороны берегового обрыва и оттого казался еще выше. Повернув голову, Эд мог бы уткнуться в грудь Крузо. Он заметил, что и Крузо старается идти с ним в ногу, что на покатом пляже вовсе не легко. Обувь Эда (ботинки Шпайхе, если быть точным, он носил их уже несколько дней) давно промокла, так как он, не глядя под ноги, несколько раз ступил прямо в набегающие волны.

Крузо посмотрел на него.

Или мимо него, на огни патрульного катера, который обогнал их в эту минуту.

Или на крошечные точки огоньков еще дальше, на фарватере морских судов и шведских паромов, шедших мимо, медленно, как годы. Эд чувствовал, как рука у него на плече судорожно сжалась. Повернул голову и в тот же миг ощутил на лице губы Крузо.

Кобольд-Марен

…тихо, до того тихо, словно один только дом вслушивался в шум, начатый соснами и подхваченный прибоем, негромко, сдержанно, тематически продолженный и варьируемый фаянсовыми раковинами и усиленный стальными, которые под струей воды отзывались низким гулом, как барабаны, этот домашний звук обволакивал Эда приятным удовольствием, ведь все было как некогда дома – звуки глухо падающей в ванну воды и жужжания проточного нагревателя, долетающие в гостиную или в детскую, пятница, восемнадцать часов, глубокое погружение в невнятный шум.

Но сейчас не банный день его детства, не тот чудеснейший вечер недели, сейчас просто – вот эта ночь, возвещенная барабанами омовения, за которыми следовали шаги по лестнице, изредка шепот, обычно лишь тихий, легкий стук дверей, каждый знал свою дорогу, и это тоже было для Эда загадкой. Только потом, мало-помалу, опять возникала «Виола», вечерний концерт, потом голос новостного диктора, ночью совершенно не такой, как днем, ведь ему приходилось говорить еще и в сон, и в темноту, поэтому человек в новостной студии одни слова подчеркивал, а другие почти совсем терял, их разделяли долгие паузы и шорох перелистываемых страниц, туда-сюда, будто диктор отчаянно сражался за очередную фразу или выбирал ее как раз в этот миг; да, он один в ночи, наедине со своим голосом, думал Эд. Он думал о К., думал, я хочу, и знал, как это сделает и что потом, и потом, и потом.

Он опять подошел к двери, прислушался.

После новостей – «Ночное радио». Новое сообщение о беглецах в Венгрию, ежедневные бегства через границу, некоторые слова все время повторялись, или, может, это были просто те, что особо выделялись из-за неровного приема «Виолы», – посольство, чрезвычайный посланник, гигиенические условия. Эд зажег свечу, потом задул огонек и чертыхнулся – губы коснулись спички. «В восточной части почти неподвижного антициклона над Восточной Атлантикой вместе с северо-западным ветром в Германию стремится прохладный морской воздух, из-за атмосферных возмущений погода в ближайшие дни ожидается неустойчивая». Эду стало нехорошо. «Виола» любила сводки погоды, единственное сообщение, которое она фраза за фразой выуживала из эфира.

Дверь открылась, незнакомо и тихо. В мерцающем свете потолок комнаты скользнул в глубину, но сверху все время падала новая пятнистая стена, сперва медленно, потом все быстрее. Рука Эда торопливо метнулась к выключателю лампы.

– Ты кто?

– Марен.

Она была маленькая, с короткими курчавыми волосами и личиком кобольда.

– Марен. Ты ошиблась дверью.

– Нет, не думаю. – Она смотрела в пол, но потом все же подняла глаза на Эда или взглянула мимо него, в окно, будто уже знала, что настала самая трудная минута.

– Где К.? – спросил Эд.

Кобольд ему только почудился, и он надеялся, что К. еще появится или вдруг вылупится из его крошечной фигурки.

Лицо девушки прояснилось:

– Ну, после обеда она еще была здесь, в лесу, а вечером, когда ели суп, уже нет. Она очень долго с нами квартировала, думаю, дольше всех, наверно, ее время истекло.

Как во сне, Кобольд-Марен скользнула на его кровать. Словно подчинялась какому-то высшему закону, о котором вспомнит и Эд, рано или поздно. Точно так же, плавно и осторожно, она начала снимать платье, избегая смотреть на Эда.

– А ты Эдгар, да?

Эд шел. И чувствовал плечами, грудью, всей кожей – назревает взрыв. Жажда вырвалась наружу, и он шел прямиком по ее болезненно светящемуся пространству, настолько болезненному и чувствительному, что боль отдавалась во всем, к чему он прикасался, и во всем, к чему не прикасался. Кусты хлестали его по лицу. Сучки и ветки хрустели, разламываясь под ногами, лес пах гнилью.

Слишком темно, но он ощущал сон, наполнявший низину. Подойдя ближе, различил очертания спящих, отблеск пластикового полотнища, спальные мешки, шумы дыхания, вздрагивания во сне. Заживо погребенные, подумал Эд, и внезапно им завладел образ братской могилы. Как по принуждению, он сделал еще шаг, и тут кто-то схватил его сзади и притянул к земле. Крузо. Крем Крузо, ладонь Крузо на лице.