Книга Остров фарисеев - Джон Голсуорси

От души надеюсь, что Вы здоровы. Сердечно жму Вашу руку и остаюсь

Преданный Вам Луи Ферран".

Шелтон ехал, держа в руке распечатанное письмо и внутренне негодуя на то странное смятение, которое вызвал Ферран в его душе. Казалось, этот бродяга-иностранец задел в его сердце давно молчавшую струну, и она зазвучала жалобно и возмущенно.

- Что он пишет? - спросила Антония.

Показать ей письмо или нет? Если невозможно сделать это теперь, то что же будет потом, когда они поженятся?

- Не знаю, как и сказать, - ответил он наконец. - В общем не очень веселые вещи.

- Какой он, Дик? Я хочу сказать - внешне. Производит впечатление джентльмена или...

Шелтон чуть не расхохотался.

- В сюртуке у него вполне приличный вид, - ответил он. - Отец его был виноторговцем.

Антония слегка ударила себя хлыстом по юбке.

- Конечно, если там есть что-нибудь, чего мне не полагается знать, то лучше не говорите, - тихо сказала она.

Вместо того чтобы успокоить Шелтона, эти слова оказали на него как раз обратное действие. Такие отношения, когда от жены приходится скрывать половину своей жизни, вовсе не казались ему идеальными.

- Дело только в том, что все это не очень весело, - с запинкой повторил он.

- Ну и не надо! - воскликнула Антония и, тронув лошадь хлыстом, поскакала вперед. - Терпеть не могу все мрачное.

Шелтон закусил губу. Не его вина, что в жизни так много мрачных сторон. Он знал, что ее слова направлены против него, и, как всегда, испугался, заметив, что она им недовольна. И он помчался догонять ее, пустив лошадь галопом по выжженной солнцем траве.

- Что с вами? - спросил он. - Вы рассердились?

- Вовсе нет.

- Дорогая моя, чем же я виноват, что на свете так много невеселого! Ведь у нас есть глаза, - добавил он, вспомнив фразу из письма.

Даже не взглянув на него, Антония снова хлестнула лошадь.

- В общем, я не хочу видеть мрачные стороны жизни, - сказала она. - И я не понимаю, зачем вам надо их видеть? Нехорошо быть недовольным.

И она ускакала вперед.

Не его вина, что в мире существуют тысячи всевозможных людей и тысячи всевозможных точек зрения, с которыми ей никогда не приходилось сталкиваться! "Какое право имеет наш класс смотреть на других сверху вниз? думал он, пришпоривая лошадь. - Мы единственные на свете существа, которые понятия не имеют о том, что такое жизнь".

Антония неслась галопом; из-под копыт ее лошади в лицо Шелтону летели куски высохшего дерна и пыль. Шелтон почти догнал ее, - еще немного, и он сможет достать до нее рукой; но она точно играла с ним: в следующую минуту он снова остался далеко позади.

Антония остановила лошадь у дальней изгороди и, сорвав несколько веточек, стала обмахивать ими разгоряченное лицо.

- Ага, Дик, я знала, что вам не догнать меня! - И она потрепала по шее гнедую кобылу, которая с презрительной насмешкой повернулась в сторону коня Шелтона, раздув ноздри; бока ее бурно вздымались, постепенно темнея от пота.

- Надо ехать ровнее, если мы хотим попасть сего* дня домой, - ворчливо заметил Шелтон, соскакивая на землю, чтобы ослабить подпругу.

- Не злитесь, Дик!

- Нельзя так гнать лошадей, они не приучены к этому. Нам лучше возвращаться домой старой дорогой.

Антония опустила поводья и поправила волосы на затылке.

- Это совсем неинтересно, - сказала она, - в оба конца по одной и той же дороге! Ненавижу такие прогулки, так только собак водят гулять.

- Хорошо, - согласился Шелтон. Он подумал, что это позволит им дольше пробыть вместе.

Дорога шла все вверх и вверх; с вершины холма открывался вид на леса и пастбища. Вниз они спускались по просеке, и Шелтон подъехал так близко к девушке, что его колено касалось бока ее лошади.

Он смотрел на профиль Антонии и грезил. Она была сама юность блестящие невинные глаза, пылающие щеки и безмятежный лоб; но в улыбке ее и в повороте головы было что-то решительное и недоброе. Шелтон протянул руку и дотронулся до гривы ее лошади.

- Почему вы дали обещание выйти за меня замуж? - спросил он.

Она улыбнулась.

- А вы?

- Я? - воскликнул Шелтон.

Она погладила его по руке.

- Ах, Дик! - вздохнула она.

- Я хочу быть для вас всем на свете, - задыхаясь, сказал он. - Вы думаете, это возможно?

- Конечно!

Конечно! Это слово могло означать и очень много и очень мало.

Антония посмотрела вниз на реку, сверкавшую под откосом извилистой серебряной лентой,

- Дик, у нас может быть такая изумительная жизнь! - сказала она.

Хотела ли она этим сказать, что они поймут друг друга, или же им, по освященному веками обычаю, суждено только разыгрывать взаимное понимание?

Они перебрались через реку на пароме и долго ехали молча; за осинами медленно сгущались сумерки. И Шелтону мнилось, что вся красота этого вечера - трепещущие листья деревьев, торжественный молодой месяц в небе, освещенные им венчики горицвета - лишь отражение красоты Антонии; пряные запахи, таинственные тени, странные шорохи, доносящиеся с полей, посвистывание деревенских парней и всплески водяных птиц - все было полно неизъяснимого очарования. Мелькание летучих мышей, смутные контуры стогов сена, аромат шиповника - все было для него Антонией. Темные круги у нее под глазами обозначились резче, какая-то истома овладела ею, и оттого она казалась еще милее и моложе. На ней как бы лежал отпечаток их родины - суровой и гордой, энергичной и сдержанной, - такой была Англия, пока на лице ее не появилась гримаса алчности, плечи ее не окутала тога богатства и на губах не заиграла улыбка самонадеянности. Прекрасная, беззаботная, свободная!..

Шелтон молчал, и только сердце его стучало.

ГЛАВА XXVI ПТИЦА ПЕРЕЛЕТНАЯ

В тот вечер, после прогулки, когда Шелтон уже собрался ложиться спать, взгляд его упал на письмо Феррана, и он, побуждаемый смутным чувством долга, стал перечитывать его, борясь со сном. В темной, обшитой дубом спальне мягкий свет свечей падал на кровать с колонками, под балдахином из алого штофа, застланную тончайшими простынями. Медный кувшин с горячей водой, стоявший на умывальнике, серебряная оправа щеток, начищенные башмаки - все кругом блестело; мрачно было только лицо Шелтона, склоненное над желтоватой бумагой, которую он держал в руке.

"Бедняге, конечно, нужны деньги", - подумал он. Но почему надо без конца помогать человеку, которому он ничем не обязан, человеку безнадежному, неисправимому? Пусть тонет; долг Шелтона перед обществом - не протягивать ему руку помощи. Утонченные манеры этого бродяги разжалобили Шелтона, тогда как деньги эти следовало бы пожертвовать больницам или любым другим благотворительным учреждениям, но только не иностранцам. Оказывать помощь человеку, не имеющему на то никаких прав, уделять ему частицу себя - пусть даже это выражается в дружеском кивке головой, - и все только потому, что этому человеку не повезло... какая сентиментальная глупость! Пора положить этому конец! Но в ту минуту, когда Шелтон пробормотал эти слова, в нем шевельнулась врожденная честность. "Какое лицемерие! - подумал он. - Тебе, голубчик, просто жаль расстаться с деньгами!"