Книга Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами - Виктор Пелевин

Словно бы вспоротый этим звоном, мой ум стал мыслить очень быстро и точно. Я понял, что визит маршала А и весь драматичнейший символизм случившегося были изначально запланированы бородачами именно таким образом – ибо их оружие действует одновременно в прошлом, настоящем и будущем, и для целой картины нет разницы, из какого именно момента будет нанесен удар. Поэтому выбирать время и способ атаки можно было не из военных соображений, а из чисто художественных, что и было, судя по всему, сделано.

Теперь уже никакой космический суд не смог бы обвинить их в жестокости – ибо удар был нанесен как бы из небытия, после того, как сами они оказались почти уничтожены коварным и хитрым врагом… Потому, наверно, Всевидящий Глаз и попустил зеленым чертям взять такую власть и силу – ведь если он всевидящий, ему ведомо и будущее тоже.

Но тут звон сделался таким непереносимым, что разрушил сперва мои мысли, а затем сам себя – и исчезло все.

* * *

Профессор Берч был совершенно гол и парил в пространстве, раскинувшись шестиконечной звездой – он пролетел так близко, что я вынуждено различил все детали.

Я говорю о пространстве исходя из требований логики и языка – ведь должен был Берч где-то находиться. Но что это было за пространство, я в тот миг не понимал. Может, и никакого пространства не было вообще, а были лишь одни умственные допущения.

Думал же я не о том, где мы, а о другом – почему-то мне было вполне ясно, что посмертная нагота Берча есть свидетельство глубочайшего и непримиримого материализма – не в смысле неверия во Всевидящий Глаз, а в смысле отсутствия каких-либо духовных интересов.

Потом я увидел двух других американцев.

Адмирал Крофт был одет протестантским пастором, а на Димкине оказался масонский фартук – я видел похожий в энциклопедии.

С фартуком этим прямо на моих глазах произошло удивительнейшее изменение. В первый момент я различил на нем тот самый загадочный знак, что был на хусспе зеленых рептилий и на показанной мне купюре. Но этот круг с перевернутым треугольником, словно испаряясь от моего взгляда, свернулся и исчез – и вместо него на фартуке появился треугольник такого же размера, но уже обращенный вершиной вверх. Кольца вокруг него теперь не было, зато в его центре появился глаз – и по виду этот новый символ очень напоминал брелок Капустина.

А потом я увидел наших – если тут уместно, конечно, такое обозначение.

Карманников тоже был нигилистически гол. Вот только звезда его тела из-за анатомических особенностей выглядела скорее пятиконечной и весьма раздувшейся. На Капустине с Пугачевым были ветхие подрясники и поблескивающие военные сапоги, что немедленно выдавало их связь с православным вероучением.

– Что происходит? – громко спросил я непонятно кого.

И этот непонятно кто ответил:

– Прошлый мир погиб. Исчез. Кончился.

Этот голос был мне интимно знаком – я уже слышал его у себя внутри, причем с самого детства. Говорить с ним было так легко, что сперва даже не возникло вопроса, кто это.

– Вот просто так взял и погиб?

– Мир гибнет часто. В этом нет ничего особенного.

– То есть? – изумился я.

– Тебе же объясняли. Когда мир гибнет, из Книги Жизни вырывают всего одну страницу, и рядом всегда остается почти такая же. Апокалипсисов было несчетное число, происходили страшнейшие эпидемии и войны, землетрясения, огненные дожди и потопы – и это будет продолжаться вечно. Все живое погибнет еще много-много раз. И все равно останется жить совсем рядом…

– Не может быть, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Еще как может. Не может быть никак по-другому.

Я наконец увидел того, с кем говорю.

Это был… аквариум. Да-да, большой круглый аквариум, или нечто на него очень похожее – а в центре этого шара с водой плавала как бы маленькая золотая рыбка, состоящая из одного глаза.

И такая прехорошенькая!

Знаете, Елизавета Петровна, когда видишь смеющегося золотоволосого ребенка, в своем веселом счастье забывшего все на свете, перестаешь думать о горестях – и на душе становится светлее… Вот это было похоже. Упоительно было смотреть на эту рыбку – такой радостью она искрилась. Казалось, в каждой ее чешуйке отражается по солнцу – или, может быть, она и была всеми этими солнцами сразу.

Перемещалась она в своем аквариуме как-то странно – то появлялась в его центре, то уплывала вдаль, совсем пропадая – и даль эта была такой, какой ни в одном аквариуме поместиться не может, из чего я решил, что имею дело с оптическим обманом.

– Кто ты? – спросил я.

– Всевидящий Глаз.

Я не то чтобы не поверил, а подумал, скорее, что говорю с каким-то очаровательно завравшимся ангелочком – и мое умиление только выросло.

– Прости, но ты как-то мелко выглядишь.

– Я вообще никак не выгляжу, – ответила рыбка. – Что значит «выглядишь»? Рядом со мной нет другого глаза, чтобы на меня смотреть. Нет даже никакого «рядом со мной». Это ты выбираешь мою форму и голос, каким я говорю. Даже смысл моей речи на девяносто процентов ты сочиняешь сам.

Я вспомнил, что мне рассказывали про этот самый Всевидящий Глаз – и спросил:

– Если ты Всевидящий Глаз, то чьими же мозгами ты сейчас думаешь?

– Как чьими? Твоими, дурашка.

Я понял наконец, каким сачком поймать эту врунишку.

– То есть я сам тебя представляю, и сам за тебя думаю. В чем же тогда разница между Всевидящим Глазом и Маркианом Можайским?

– Ни в чем, – ответила рыбка. – С чего ты вообще взял, что такая разница есть?

На это я не нашелся ответить.

– У тебя чистая совесть и беззлобная детская душа, – сказала рыбка (Елизавета Петровна, клянусь честью, не вру). – Поэтому для тебя я золотая рыбка. Но твои гости увидят меня иначе, потому что у них с совестью сложнее.

Я понял, что уже потерял из виду и американцев, и чекистов.

– Можешь посмотреть на меня их глазами, – продолжала рыбка. – Вдруг тебе понравится больше.

Аквариум, где она плавала, вдруг начал отдаляться, быстро увеличиваясь в размерах и теряя прозрачность. Скоро он превратился в далекое золотое лицо.

Как описать его… Оно походило на солнце, последний раз поднявшееся над миром – грозная слава и сила исходили от его черт. На нем словно застыла печать высокой думы – выражение его было так строго-спокойно, как не может изобразить ни одна земная икона. Несомненно, это был лик Отца, вернуться к которому рассчитывает в глубине сердца всякий блудный сын.

Глаза безмерного лика были закрыты, а на лбу его сверкал треугольник с глазом – такой же, как я видел на фартуке Димкина.

Величественность этого зрелища, Елизавета Петровна, не описать никакими превосходными степенями. Я был потрясен – и догадался, что наступает тот самый Суд, о котором столько говорят попы всех религий… Но хоть происходящее смиряло душу сверх всякого описания, я не удержался от греховной мысли, что, сложись наша смерть чуть иначе, треугольник на этом грандиозном лбу был бы перевернут и заключен в кольцо…