Книга Разбой - Петр Воробьев

Сынишка одного из купцов пытался подружиться с трёхпудовым лютокотом[169]«Хранительницы», дремавшим у неработавшего за ненадобностью электрообогревателя. Прочие ватажники и путешественники прогуливались по периметру вдоль окон, кое-кто потягивал вино или пиво, листая дённик, другие слушали музыку, или следили за отточенными движениями Горяны и Йоло. Танцовщики лихо отплясывали между столиков, будто у них под ногами было не покрытое пробковыми матами альвское олово всё-таки довольно узкой палубы атомолёта, а навощённое дерево наборного пола в зале какого-нибудь дворца в южном Гардаре размером с поле для ногомяча. Наконец, турболётчики, по идее находившиеся на боевой вахте постоянно, одновременно развлекались сами и развлекали других, вяло клея одиноких (или притворявшихся таковыми) путешественниц. В срединном проходе, что пошире, Бакуня декарх плавно кружил основательную медынскую купчиху, чей золотопоясный супруг дремал, переполняя собой мягкое кресло, у стола, заставленного пустыми блюдами и бутылями.

– Сыну, не тяни его за хвост, проснётся, сожрёт же! – вяло сказала мать котолюбивого чада.

Ребёнк не внял, кот двинул круглым ухом и приоткрыл один жёлтый глаз.

– Тяни, тяни. Этого сожрут, нового сделаем, – нарочито возразил отец.

Это подействовало, лютокот был временно оставлен в покое.

Третья пара, участвовавшая в танце, радостно пробренчала мимо К#варе. Основным источником звуков были серебряные цепочки и финтифлюшки с бирюзой, раковиной, и ёжесвинскими иглами, щедро украшавшие одеяние небольшой, но выразительно упитанной винландской девы. Мировид, судя по раскрасневшемуся лицу, то ли увлечённый прелестями путницы издалека, то ли и ими увлечённый, и успевший вопреки запретам (боевая вахта как-никак) принять на борт жидкий балласт в форме чарки мёртвой воды, опустил правую руку примерно на вершок ниже расшитого бисером пояса девы. Та мило щебетала:

– Виру моему мужу пришлось заплатить только один раз, за стрелка, которого он уложил из картечницы через щель в бронещите. Зато за головы трёх из тех, кого он убил во время колошенского налёта, оказалось, даже награда полагалась!

Мировид поспешно поднял руку на более приличное место. Облачённый в гутанское чёрное долговязый муж-убийца и охотник за головами, которого звали Вамба, сидел чуть поодаль в кресле рядом с шипевшей машиной, где варился ергач. В одной его руке была стопка покрытых разнообразного происхождения пятнами листов со страшного вида вычислениями, в другой – на три четверти опустошённая глиняная кружка, опять-таки с ергачом.

– Задать магнитное поле можно, решение существует. Но кто осилит сверхпроводящие обмотки сработать?

Прежде чем ответить, его собеседник, одетый по янтароморскому обычаю, и раза в два пошире Вамбы в плечах, хлебнул ергача из своей кружки.

– Я думал, что Рёгнвальд, коза его забодай, Эрскин думал, что Фейнодоксо, доброго ему здоровья, Фейнодоксо думал, что Ардерик… светлая ему память. Здесь главное так закрутить плазму, чтобы все вихри в ней разрушались, тогда упадёт теплопотеря, и в середине жгута пойдёт синтез. Осфо думает, что кто-нибудь из Сатиса.

– Иронично, – Вамба отставил кружку. – Тебе из Поморья до Сатиса уж никак не через Винланд добираться. Почто ж сразу с их эргастерием не поговорил?

– Так дурь, козе на смех. Между Сатисом и Волыном дрязга идёт уж больше десяти лет. Волын строил было токамак для «Гулльвейг», не осилили.

– Что ж так?

– Плазменный жгут терял слишком много тепла. Синтез не шёл, оболочка перегревалась. Взамен решили подрядить Сатис, переделать корабль под атомный распад. Потом по горячим следам «Емшана», – янтароморец фыркнул, веселясь собственной довольно жуткой шутке. – Спохватились, что с машиной распада вместо токамака она на несколько веков загадит всё побережье выхлопом. Так недостроенная и стоит.

– Как же вдруг о таком великом предприятии недодумали-то?

– Не вдруг. Дело прахом пошло из-за усобицы мистагогов. Сеймур Кнутлинг на Уседоме и Ладомир из Сатиса некстати принялись меряться удами. Сеймур и так горд да горяч, так ещё ему Психофоро нашёптывал всякую дрянь. Даже обидно, когда два таких великих мужа ссорятся не из-за красавицы, не из-за сокровища, а считай что на пустом месте…

– Сеймур, Ладомир, а ты-то там причём?

– Так я из Сеймурова мистериона! Сатис – в круге земном последнее место, куда мне идти за помощью!

– Что ж, так и получится. Ирония – весь земной круг облетишь, чтоб за три гросса рёст попасть. А помогут-то?

– С письмом к Ладомиру от самого Осфо? Теперь пусть только попробуют не помочь!

Колёсная лира Ингмара и гармонь Нажира смолкли. Адусвинта извлекла из скрипки заключительную последовательность звуков и опустила смычок. Последовало вежливое рукоплескание. Скоморохи[170]временно удалились, Бакуня и купчиха принялись раскланиваться друг с другом, купчиха – стараясь дать турболётчику возможность заглянуть в вырез своего платья, лётчик – стремясь в полной мере оценить частично сокрытые шёлком и горностаем формы. Винландская дева снисходительно потрепала Мировида по щеке, подбежала к Вамбе, и уселась на подлокотник его кресла.

Купец, до того дремавший, разлепил один глаз, макнул ранее недоеденный расстегай в миску с остатками раковой похлёбки, подкрепился им, и возгласил:

– Толлак Рейрович, кормить-то когда будешь?

– После кинокартины, Левота свет Уморович! Может, пока налимьей печёнкой перекусишь? Или балычком?

– Искуситель! Вели и того, и другого, и мозгов морского козла!

Безмер подавальщик пошёл было в сторону камбуза, но Толлак остановил его, подняв в воздух руку и вновь обратившись к купцу:

– Левота-батюшка, под мозги, не соизволишь уисгебы отведать? Охен Тотшен, заветный бочоночек, с самой Альбы…

«Батюшка» обмахнул бороду рушником, вследствие чего примерно половина украшавших её кусков вязиги, яйца, и рубленого лука перекочевала на юбки несвоевременно воссоединившейся с Левотой супруги. Та бросила преувеличенно страдальческий взгляд в сторону Бакуни. Таким образом приведя себя в порядок, купец вслух рассудил:

– Уисгеба альбингская на крепость да на вкус, что торф в болотной воде развести. Не гораздо её под мозги, не гораздо!

Кратковременно закручинившись от однозначности собственного определения, золотопоясный муж сгорбил плечи, опустил очи долу, и потёр переносицу пальцем, оставляя жирный след. Затем он распрямил спину и на всю палубу заговорщицки шепнул:

– Безмерко! Мой балдырган[171]ещё остался?

– Остался, Левота Уморович!