Книга Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья - Михаил Крикуненко

Ночью во двор съехались машины. Я насчитал пятнадцать. Из них вывалили кавказцы. Окружили мою машину, стоявшую у подъезда. Двое присели на капот. Заорала сигнализация.

Я знал, что они придут, и смотрел на все из-за шторы, сжимая боевой «макаров», накануне купленный вместе с запасной обоймой у Витьки Чернова, омоновца, с которым познакомился в Чечне, за восемьсот долларов. Витька сделал мне скидку как знакомому. «Макаров» был новеньким, в смазке. Не трофейным, а ворованным с военного склада. На нем еще не было крови. Витька называл его «целкой». Мне больше нравилось «девственник», все-таки пистолет мужского рода.

Вдруг я понял, что никуда мы с Ольгой от войны не уехали. И никто не уедет, не спрячется, пока не будет у правительства внятного отношения к происходящему, прозрачной миграционной политики, пока чиновники не начнут думать о людях, которым присягают служить. Пока не выжгут коррупцию и воровство каленым железом. Пока власть не прекратит предавать и продавать своих беззащитных граждан. До этих пор ничего хорошего не будет в этой стране. И каждый должен будет пытаться защищать себя сам…

Ольга прижималась ко мне, плакала и просила не выходить на улицу. Я и не собирался. Мысленно сосчитал патроны. В каждой обойме восемь. Всего — шестнадцать. Даже если быть снайпером и попасть в каждого, все равно не хватит. Только на крайний случай, если дверь начнут ломать. Конечно, не ради меня одного приехало столько машин. Пришельцы метили территорию коренных, демонстрируя превосходство и силу.

На улице громко и гортанно галдели. Еще раз покачали мою машину. Она снова закричала, как мне показалось, с укором, что предаю ее, не прекращаю надругательства, позволяю пришельцам лапать перепончатыми клешнями мою ласточку, которая служит мне верой и правдой, перемещая мою телесную оболочку из пункта «А» во всякие другие пункты. Я открыл окно на кухне. Включил свет. Закурил, хотя крайний раз курил в Чечне больше года назад, когда боевики-смертники взорвали Дом правительства. Сигареты держу для друзей.

Гвалт стих. Видимо, пришельцы не ожидали такой наглости. Они заговорили между собой тихо, как будто я мог понять их язык. Я молча курил и смотрел на пришельцев. Ольга выросла среди них. Наполовину она с ними одной крови. Она знает их язык и шепотом переводила мне:

— Одни говорят, что тебя надо выманить на улицу. Другие говорят, что не надо трогать, надо сначала поговорить.

Я продолжал курить и молча смотрел на пришельцев со второго этажа, сидя на кухонном подоконнике. Они привстали с капота моей машины, выстроились полукругом, потом снова загалдели. Стали возбужденно что-то обсуждать.

— О чем они говорят? — спросил я Ольгу.

— Они рассказывают друг другу всякую ерунду. — Ольга не могла видеть говорящих, они ее тоже. Она сидела напротив меня на кухонной табуретке, за плотной шторой и комментировала все, что неслось с улицы. — Один рассказывает, что его дядя купил новый «Мерседес». Большой, черный. Другой говорит о том, как они с друзьями познакомились с красивыми девушками. Он сказал: «Из наших». Это значит, девушки кавказские.

Какое-то время мы с пришельцами смотрели друг на друга. Потом они шумно расселись по машинам и уехали, видимо, так и не решив, что со мной делать.

Утром я вышел во двор, собираясь на работу в Останкино. Возле машины ко мне подошли пятеро кавказцев из тех, что «прописались» во дворе. Судя по всему, они поджидали меня.

— Ты организовал сюжет на тэлэвидэньэ? — спросил самый высокий. Тот самый, что расстреливал крыс из пневматики.

— Я.

— Вот этого чэловэка ты оставил на улыцэ с женой и дэтми. Их выгналы из квартыры, — сказал высокий и показал на парня лет тридцати в вязаной шапке, надвинутой на глаза. Парень недобро молчал. Я видел его несколько раз во дворе. По рассказам соседей, он принимал участие в избиении сына дворничихи.

Тем не менее тон высокого не был вызывающим. Он говорил ровно, почти дружелюбно. Так говорят, прощупывая человека, не зная наверняка, что он собой представляет. На милицию, отделение которой было за углом, я не рассчитывал. Холодный ствол «макарова» с патроном в патроннике, заправленный за пояс под курткой, согревал мне душу, позволяя говорить более спокойно и уверенно:

— Вы проявили неуважение к коренным жителям этого двора. Многие из них прожили здесь всю жизнь. А вы приехали и стали устанавливать свои порядки. Наплевали на наши традиции и правила. Кто-то из ваших вскрывал квартиры, грабил и воровал, занимал жилье. Салману, вашему старшему, я сказал, что будет сюжет, если ничего не изменится. И это самое мягкое, что можно было сделать.

— Салман нам нэ указ, ми сами по сэбэ, — сказал высокий.

— Мне все равно. Вы бы не стали терпеть, если бы из центральной России приехали люди и устроили то же самое в ваших дворах или селах. Вы бы их просто всех убили.

Этот аргумент озадачил высокого. Он промолчал. Остальные тоже ничего не ответили.

Какое-то время я еще видел этих людей во дворе дома. Потом они куда-то исчезли. Спустя месяц я встретил высокого и его приятеля в соседнем квартале. Они поселились в новостройке. Стали москвичами.

Дом, в котором я жил с самого первого дня переезда в Москву, обречен на снос. Хозяйка Зина, молодая еще, лет тридцати пяти, женщина с внешностью монашки, сдающая мне квартиру, сказала, что нам надо искать новое жилье. Мы с Ольгой стали смотреть объявления в Интернете. Уезжать не хотелось. Привыкли к маленькой, уютной комнате, перезвону колоколов за окном и кряканью уток, живущих на соседнем пруду и не улетающих на юг даже зимой…

Степана я нашел в госпитале Бурденко. Он лежал в палате с узкими окнами, едва пропускающими свет сквозь серые, от многолетней пыли, стекла. Соседи по палате — два мужика в одинаковых полосатых пижамах тактично заковыляли к выходу, едва я появился на пороге с дурацким набором из фруктов и конфет, с какими обычно приходят в больницы кого-то проведать.

— Здорово, брат, — холодно сощурился Степан синими колючками. Бледное лицо подполковника заострилось, как карандаш, пропущенный через точилку. Он ждал меня.

— Здорово, — ответил я, не зная, что в таких случаях надо говорить.

О том, что Степану оторвало ногу, мне рассказал Пашка Гусев. Во время преследования банды в чеченских горах, где-то под Ведено, Степан, опытный разведчик, наступил на подлую противопехотную мину-«лягушку». Как правило, «лягушка» не убивает, а калечит, отрывая ногу вместе с ботинком-берцем ниже колена.

Я смотрел на Степана, пытаясь начать разговор, но нужное не шло в голову. Роящиеся, как дикие пчелы, слова никак не хотели вставать в стройные и правильные предложения, способные хоть как-то разрядить ситуацию. Сочувствовать глупо. Пытаться подбодрить — еще хуже. Что я скажу: «Не грусти, братан, херня, люди и на одной ноге прыгают»? Или: «Хорошо, что остался живой»?

— Я не знаю, что сказать, Степ, — честно пробубнил я.

— А что тут скажешь, Мишань? Нога-то все равно уже не вырастет. Никогда не вырастет, понимаешь? Я же не ящерица, чтобы у меня ноги новые вырастали, — горько усмехнулся он.