Книга Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

На следующий день после разговора с Ниной меня снова отвели в комнату свиданий. На этот раз я нашла там своего адвоката мистера Лифшица. Наверное, он хороший адвокат, поскольку добился для меня сравнительно благоприятного приговора: ведь я могла получить по этой статье и пять, и больше… Но его нудная осторожность и педантизм сильно действуют на нервы.

В этот раз он объявил, что хочет обсудить со мной «дальнейшие процессуальные действия».

— Ладно, но сначала скажите, как насчет свиданий с сыном? Вы обещали…

— Я работаю над этим. Видите ли, это не простой вопрос. Конечно, вы имеете право, которого вас никто не лишил, но беда в том, что приговор содержит такие формулировки, которые дают возможность адвокатам вашего мужа…

— Вы мне говорили это много раз, — перебила я его. — Скажите конкретно, смогу я его увидеть?

Он слегка поморщился — наверное, от моей бестактности. Или бестолковости.

— Я над этим работаю, миссис Этвуд, и не могу предугадать, каков будет результат. Противная сторона категорически возражает, ссыпаясь на формулировки приговора. Ваш муж не хочет, чтобы сын встречался с вами, пока вы в тюрьме. Поэтому я и повторяю, что нам необходимо обжаловать приговор. Я не надеюсь, откровенно говоря, что там сократят тюремный срок: по такой статье всего один год… сами понимаете… Но что я попытаюсь добиться — это изменить мотивировочную часть, где плохо сказано о вашем отношении к сыну; я уже говорил, это сделало бы возможным свидания с ним, а также помогло бы в гражданском процессе, если мистер Этвуд попытается лишить вас родительских прав.

— Да, я понимаю, мы говорили об этом много раз. Я согласна, давайте обжаловать. — Я уже с трудом сдерживала раздражение. Ну и зануда!..

— Совершенно верно, мы с вами это уже обсуждали. Теперь мне нужно ваше формально выраженное одобрение.

— Для чего?

— Ну, чтобы действовать дальше. А также для того, чтобы моя фирма могла выставить вам счет.

— Счет? Из каких же денег я буду платить?

Теперь удивился он:

— Из своих, разумеется. Ведь половина всего, чем владеет ваш муж, принадлежит вам. Вы абсолютно платежеспособны, миссис Этвуд.

Мы долго возились с какими-то бумагами: он объяснял мне их содержание, а я подписывала. В конце он мне сказал:

— Надеюсь, вы понимаете меня правильно? Я не утверждаю категорически, что ваш муж будет отнимать у вас ребенка. Но мы должны быть к этому готовы. Понимаете?

Он уложил бумаги в свой огромный темно-вишневый портфель.

— Ну вот, кажется, все. Если у вас нет ко мне вопросов…

У меня был вопрос. Он давно, с самого ареста мучил меня, и я наконец решилась спросить:

— Мистер Лифшиц, известно ли вам… то есть, может быть, вы догадываетесь… Я никак не соображу, каким образом о моих планах узнал Ричард… мой муж? Мне это покоя не дает.

Он пристально посмотрел на меня, словно взвешивая, стоит ли объяснять. Так мне показалось. После довольно долгой паузы он отвел глаза и проговорил унылым голосом:

— В этом деле много неясного… Действительно, как обо всем проведал мистер Этвуд? Ведь он явно был заранее подготовлен, вы правы. С чего он стал следить за вами? Мы можем только строить догадки, причем мои догадки, как говорится, не лучше ваших…

Жесткий матрац на тюремной койке саднит спину и бока, но не сплю я все же не из-за матраца, а из-за мучительных вопросов. Как он узнал о моих планах? В чем я ошиблась? И главное: что теперь будет? И еще: допустим, Лифшиц добьется для меня свидания с Юркой, но хочу ли я, чтобы он увидел меня в тюрьме? Может быть, лучше пусть думает, что я в России? Нина обещала внушить ему такую мысль.

Несомненно, Нина — единственный человек, на кого в моем положении можно полагаться. Так сложилась моя американская жизнь, что все, с кем я здесь познакомилась, были родственники или друзья Ричарда. Я как-то пыталась завести знакомства в эмигрантском кругу, но из этого ничего не вышло. Бывшие россияне оказались очень уж бывшими. Они только говорили по-русски (причем совершенно ужасно, вставляя повсюду английские слова), а думали по-американски. Со своими детьми они говорят по-английски, а Америку называют «наша страна». Я этого принять не могу…

Может быть, дело в том, что они евреи. Только не подумайте, что я против евреев или что-нибудь такое… Я против них ничего не имею, люди как люди, одни хорошие, другие не очень… В музее и раньше, в институте, у меня близкие подруги были еврейки. Но все же их отношение к России не совсем такое, как у меня или у той же Нины, вот в чем дело.

В общем, так или иначе, но когда примерно год назад у меня стали возникать разные мысли о том, как изменить мое положение, и мне понадобилась помощь, Нина была единственным человеком, с кем я могла говорить. К этому моменту стали ясны две вещи: жить дольше в Америке я не могу, просто не могу, это первое, а второе, что Ричард ни при каких обстоятельствах не отпустит Юрку со мною в Россию. Он даже не разрешил мне взять его с собой в тот единственный раз, когда я ездила проведать маму. Юрке было тогда два года, мама так хотела его повидать… Нет, не позволил! И прямо сказал почему: я, сказал, боюсь, что вы там останетесь навсегда.

Вот так и получилось, что мама, которая так мечтала о внуках, знакома с Юркой только по фотографиям. О ее приезде к нам врачи и слышать не хотят: длинный перелет просто доконал бы ее. Я часто говорю с ней по телефону, и фотографии слала, и видеофильмы. И кассетник ей подарила, чтобы могла Юрку видеть во всей красе. Конечно, деньгами ей помогала, на ее пенсию прожить невозможно, известно, какие там пенсии.

Наши телефонные разговоры длились часами, счета приходили астрономические, но Ричард переносил их мужественно, полагая, видимо, что это до какой-то степени альтернатива моей поездки в Россию. Я обсуждала с ней мельчайшие детали нашей жизни, а уж что касается Юрки… Как поел, как спал, как покакал, извините… Мои жалобы на тупость здешней жизни она выслушивала, но не поддерживала. Я знаю ее философию: ничто на свете не совершенно, и если ты получаешь что-то очень важное, то на остальное можно не обращать внимания. Таким самым важным, по ее мнению, была моя семья — муж и сын. И обеспеченная жизнь. А то, что я обалдеваю постепенно и превращаюсь в suburban wife, это она понять не в силах… В ответ на мои рассказы она рассказывала о себе: о болезнях, о врачах, о нужде, о знакомых — кто навестил, а кто не показывается. А не так давно сообщила такую новость: к ней стал захаживать Лобов. У него несчастье — умерла мать. Про меня расспрашивает, Юркины фотографии разглядывает, интересуется… Однажды, говорит мама, заплакал и сказал: «Испортил я себе жизнь, Анна Дмитриевна». Как трогательно… Лопух…

Да, мама не в силах понять всю унизительность моего положения: вроде бы живу в самой свободной, как считается, стране, а не могу распоряжаться собой и своим шестилетним сыном. Да и все остальное… В общем, постепенно мне это здорово стало действовать на нервы: что я — раба им?