Книга Слухи - Анна Годберзен

— Мне здесь нравится, да и куда еще можно поехать?

Грейсон ответил ей понимающим взглядом:

— Проведя около четырех лет за границей, я с вами вполне согласен. И я рад, что вы остаетесь. Раз вы подруга Пенелопы, я представлю вам некоторых джентльменов…

И позже Грейсон так и сделал. К концу вечера у Каролины болели от танцев ноги, а щеки раскраснелись от комплиментов. Она невольно подумала, что, если бы здесь оказался Уилл Келлер, она и не заметила бы его в толпе, а он бы грыз себе локти от того, что был таким дураком и дал ей отставку в ту ночь в каретном сарае. Ведь ее партнерами были Николас Ливингстон, и Абель Гор, и Лиланд Бучард, наследник банкирского дома Бучардов, его рука так низко спустилась по ее спине, и он несколько раз осведомлялся, когда увидит ее следующий раз.

Позже, возвращаясь в экипаже в отель, Каролина вполне искренне заметила, что это было действительно очень веселое Рождество. Улицу покрывал белый снег; мимо проплывали особняки из камня с архитектурными украшениями. Их парадные входы были ярко освещены, в окнах видны были украшенные елки. В эту минуту Лине казалось, что если ей и дальше будет так же везти, Уилл непременно увидит ее имя в газете и отправится на ее поиски — и тогда ей не придется самой его искать. Она прикрыла рот рукой, чтобы скрыть улыбку. До чего же хорош Нью-Йорк!

35

«Поезда, которые прибывают теперь с Запада ежедневно, привозят не только тех, кому жизнь на фронтите пошла на пользу, но и сломленных людей, потерявших состояние в быстрорастущих городах. Они везут с собой то, что урвали, и нью-йоркские ювелиры отшлифуют и вставят в оправу эти драгоценности, которые будут выгодно проданы новеньким миллионерам, которые хотят подарить своей жене самое лучшее. Несомненно, завтра в нашем чудесном городе будет сделано много рождественских подарков с туманным прошлым.»

Из редакционной статьи в «Нью-Йорк таймс», 24 декабря 1899

Манхэттен, который Элизабет сейчас увидела, не имел ничего общего с тем городом, который она покинула почти три месяца назад. Ни шума, ни суеты; на улице почти ни одного прохожего. Все вокруг нее словно вымерло, так что ей даже подумалось, уж не умерла ли она и не попала ли на тот свет, явившийся ей в виде Нью-Йорка, из которого исчезло все население. Улицы были покрыты только что выпавшим снегом, еще не тронутым колесами экипажей. Кое-где в окошке мерцал теплый огонь. Наверное, именно так выглядел город полстолетия назад: мрачный, безмолвный и замерший.

Уилл обнимал ее на ходу за плечи — то ли чтобы согреть, то ли чтобы не дать поскользнуться.

— Ты замерзла, — заметил он.

Она кивнула, но не ответила, слишком взволнованная предстоящей встречей с близкими. Что она скажет матери и тетке, как объяснит им? Ее поддерживало и успокаивало только присутствие Уилла. Они выручили вполне приличную сумму за кольцо, и Уилл хотел нанять на станции экипаж. Но Элизабет настояла на том, что безопаснее всего идти домой пешком, кружным путем, под покровом темноты. Случайная встреча в поезде с Грейсоном Хэйзом сделала ее очень осторожной.

— Мы почти пришли, — добавил Уилл, хотя прекрасно знал, что она с завязанными глазами найдет Грэмерси и свой дом.

— Дело не в холоде, — сказала Элизабет.

— Я знаю, — голос его звучал так ласково, словно он ее обнял. — Но в любом случае дома будет лучше.

Добравшись до дома № 17, Грэмерси, они долго стояли перед ним. Коричневый фасад выглядел как обычно, но света в доме не было. Элизабет ожидала увидеть признаки жизни и сейчас пришла в ужас. И только уступив уговорам Уилла, она подошла к двери и, достав ключ из укромного места, отперла ее. В прихожей было темно, но, когда ее глаза привыкли к темноте, Элизабет увидела, что столик, на котором посетители оставляли свои визитные карточки, исчез. За широким дверным проемом была видна темная гостиная; судя по запаху, там недавно топили камин.

Вцепившись в руку Уилла, Элизабет начала подниматься по лестнице. Она заметила, что картины в рамах были не те, которые она помнила. Ее шаги по лестнице звучали непривычно, и она поняла, что персидский ковер, устилавший лестницу от второго этажа и до входной двери, исчез. Вскоре Элизабет обнаружила, что в ее собственной комнате недостает многих безделушек, так оживлявших ее. Правда, голубые обои были те же, и большая кровать красного дерева застелена тем же покрывалом, что и всегда. Она была потрясена не столько тем, что снова в комнате, в которой провела столько дней, а тем, что с ней Уилл. Она последовала за ним в неизвестность, а он еще никогда не видел ее спальню.

— Уилл, — сказала она, обернувшись к нему, — я рада, что ты поехал со мной.

Он посмотрел на нее своими чудесными большими глазами. Волосы в беспорядке падали ему на лоб.

— Я знаю. Я тоже рад.

Она приблизилась к Уиллу, и он обнял ее.

— Надеюсь, я ничего не испортила.

— Ты никогда ничего не портишь.

Улыбнувшись, он наклонился к Элизабет и коснулся ее губ легким поцелуем. Ей снова стало тепло — впервые с тех пор, как они сошли с поезда. Она прижалась лбом к его груди.

— Ты думаешь, что она… — У Элизабет перехватило дыхание — она не могла произнести «жива», и, уж конечно, язык не повернулся бы сказать «мертва». — С ней все в порядке?

— Да. — Рука Уилла провела по ее волосам. — Да, но тебе нужно к ней пойти.

— Сейчас пойду.

Но она долго не могла оторвать лоб от груди Уилла. Потом улыбнулась ему слабой улыбкой.

Элизабет нашла в шкафу свечи и зажгла их. Когда она выходила из комнаты, Уилл уже лежал на кровати. Он плохо спал в поезде прошлую ночь, когда они подъезжали к Нью-Йорку. Когда она дойдет до конца холла, он, наверное, уснет. Дверь спальни матери, в восточной части дома, казалась ей такой же устрашающей, как когда она здесь жила. Возможно, именно по этой причине она первым делом отправилась сюда, а не к Диане или тете Эдит.

Она толкнула дверь с таким же трепетом, как в детстве, и вошла в комнату. В комнате не было света, но задолго до того, как глаза привыкли к темноте, она услышала дыхание матери. Ее мать дышала. От этого знакомого звука Элизабет снова почувствовала себя маленькой девочкой.

— Мама, — прошептала она, дотрагиваясь до руки, лежавшей на одеяле.

Рука была холодная, но хорошо знакомая. Эти длинные пальцы, так искусно писавшие все эти благодарственные письма и письма, выражавшие соболезнования. В окна проникал свет, и Элизабет начала различать предметы. Когда она повторила слово «мама», темные глаза медленно открылись. Они безучастно смотрели на Элизабет, не узнавая.

— С тобой все в порядке? Ты меня узнаешь?

Мать медленно приподнялась на локтях, не отрывая взгляда от молодой женщины. Элизабет не знала, сдерживает ли она ярость и изумление и видит ли ее вообще. Наконец мать сказала осипшим голосом:

— Сейчас Рождество?