Книга Путешествие в Агарту - Абель Поссе

Секстант окончательно испорчен (я даже не стал искать его). От хронометра остались одни блестящие обломки. Жалкий предмет, раздавленный одним ударом копыта.

Я медленно пишу эту хронику пережитой катастрофы. Сармунг пытается развести огонь и зажарить кусок верблюжьего мяса, очистив его от крови и песка. Все послушно своей судьбе. Все продолжается.

С моим Пространством и Временем покончено. Эти светские боги – не более чем измерения, цифры, математические абстракции.

28 АПРЕЛЯ

Я пытаюсь писать. Пишу очень медленно. Мы шли целую неделю. Жажда дает о себе знать, мы небольшими порциями допиваем то, что осталось во фляжках. Но помыться уже нечем, мы превратились в две песчаные маски.

Цикл подошел к своему завершению. Мы приближаемся к концу или к началу.

Я наблюдаю за сармунгом. Он отдыхает, завернувшись в свой первобытный плащ. Он следит за мной через ткань. Я чувствую на себе его твердый, блестящий взгляд.

Не сомневаюсь, он только и выжидает момент, чтобы убить меня. Рукоять ножа вырисовывается у него под плащом на уровне пояса. Он носит нож на животе, на арабский манер.

Мы достигли такого этапа пути, на котором у него уже не может быть других намерений, кроме как найти подходящий момент для того, чтобы принести меня в жертву, исполнив тем самым свою заповедь. Предполагаю, что «интиуатана», или солнечный причал, может оказаться подходящим местом. Вуд писал в статье, которую я прочел в прохладной библиотеке Бенгальского общества, что на подобных солярных алтарях инки приносили огненные жертвы, порой человеческие. Это были их «обо».

Сейчас я снова берусь за перо. Я совершенно спокоен. Всего мгновение назад я положил его на тетрадь, вытащил пистолет и трижды выстрелил в сармунга. Пули вошли в его тело с глухим звуком, как монеты, упавшие в стоячую воду. Я знаю, что сармунг был живым лишь наполовину, половина его тела никогда не покидала своего Истока, а благодаря трем выстрелам он целиком оказался на той стороне. Неожиданно я увидел, как из глубины другого во мне из дальней дали протянулась рука джоттовского[109]ангела, изображенного на синей стене в часовне дельи Скровеньи в Падуе. Падуя…

Сейчас сармунг тихо истекает кровью, как жертвенный агнец. Его густая кровь сочится и стекает тонкой красной струйкой, образуя на песке совершенную окружность. Эфемерная смальта. Он агонизирует, упав на бок, и мне кажется, что мое перо описывает каллиграфию его смерти.

Я остался один. Теперь я совершенно один.

Фон Хаген писал: «Бойся земли, где бремя мертвых легко, где мертвецы смешиваются с живыми».

На одной из страниц «Бревиария» сказано:

«Приходит время, и движение перестает нести тебя вперед. Ты можешь быть допущен, не двигаясь. Можешь быть изгнан, не двигаясь. Достаточно будет, чтобы Высшие приняли или отвергли тебя. Твоя воля уже не будет иметь значение. Так бывает, когда ты уже стоишь, допущенный, на пороге Агарты».

Перо. Буквы, слова, точки. Капли бытия. Теперь это единственная реальность, в которой я пребываю. Случается, одна строчка требует не меньше усилий, чем пробежка или подъем по отвесному склону. Но я знаю, что если перестану писать, то растворюсь в воздухе, утрачу целостность. Превращусь в воздух, слившийся с воздухом. Стану песчинкой в море песка.

Ужас возвращения, ужас пустоты.

Буквы служат мне якорем, укрытием. Единственным убежищем, когда все корни торчат в пустоте, когда уже нет никакой мыслимой защиты.

Больше всего я боюсь, что у меня снова начнется лихорадка. Этого я уже не выдержу, и тогда все пропало.

Я лежу дожидаясь, когда окончательно рассветет. Внезапно у меня откуда-то появились силы. При розовом свете зари я перечитываю слова Рене Генона, искавшего Агарту, которые я переписал к себе в дневник:

«Внашем земном цикле, черном цикле так называемого Кали-Юга, есть еще заповедная земля, которую бдительная стража охраняет от захватчиков-непосвященных. Хотя это место могло бы поддерживать связь с внешним миром, оно предпочитает оставаться невидимым и недоступным. Оно само выбирает тех, кого впускает в себя».

Мой разум слабеет. Может быть, сомнение – это признак жизни, извращенное подтверждение жизни. Я снова задал себе вопросы, которые, кажется, в последний раз возникали у меня в Тателанге или в термальном источнике Монастыря Танцующих. Действительно ли это некая область, какое-то место? Или символ? Психическое состояние искателя, посвященного, или дворец, который описывает Оссендовский, основываясь на рассказе Хутукту из Нарабанчи? «Это место, где кончается география и начинается лабиринт символов…» (Гурджиев).

Фон Хаген вторит: «Агарта как живой организм, как Вселенная, как всякий человек. Это интеллектуально-духовный организм. Видя, что ей угрожает вторжение, она приводит в действие свои мощные защитные силы. Если захватчик, вопреки им, сумеет прорваться, то превратится в посвященного…»

Я засыпаю, сон непреодолим, опасен, но он помогает восстановить силы. Я проснусь только на следующее утро, зато у меня будет больше сил, чтобы двигаться вперед.

Часов в десять, в минуту затишья, я заметил в вышине на фоне безбрежной голубизны затянутого дымкой неба черную точку. Это орел. Жаль, у меня нет бинокля, хотя я все равно не смог бы удержать его дрожащими руками. Орел. Орлы парят, встраиваясь в потоки холодного воздуха. Эти своеобразные реки прохладного ветра, тайные воздушные реки, выбирают свое направление в зависимости от концентрации тепла над тектоническими плитами и в разломах – в котловинах, в низинах. Я слежу за полетом птицы и вижу, как она движется к выжженному солнцем участку пустыни. Теперь я знаю, в каком направлении идти. «Последний знак подаст тебе орлиный полет» (фон Хаген).

Жажда измучила меня.

Солнце палит немилосердно. Даже камни становятся нереальными, полупрозрачными. Наконец-то мне удалось догнать проклятого Вуда.

Он едет верхом на верблюде, на нем бриджи из светлой ткани, высокие сапоги, тропический пробковый шлем с подкладкой, льняная куртка. Он одет гораздо лучше, чем я мог предположить.

Кажется, он едва повернул голову в мою сторону, окруженный невыносимо ярким светом. Он ни единым жестом не выражает удивления, словно встретить здесь человека – дело вполне естественное. Увы, весь он излучает горделивое спокойствие.

Я попытался пошевелиться, сделать движение, чтобы привлечь его внимание, но передумал. У меня есть своя гордость. Лицо у меня обожжено солнцем, а кожа покрыта песком, как у клоуна.

Я приложил руку ко лбу, чтобы лучше видеть. От земли поднимается дымка, которая искажает все контуры и края, нарушает перспективу. Да, это Вуд. Ачуть дальше едут другие всадники. Над одним из верблюдов реет, подобно знамени, полоса голубого тюля, с невероятным кокетством прикрепленная к тропическому шлему. Я ни на секунду не сомневаюсь, это Катти Кауфман. Очаровательная еврейка. Неужели она станет матерью моего сына?