Книга Очарование зла - Елена Толстая

Но теперь этого не получалось.

— И много тебе платят за ночные съемки в роли аристократа? — спросила Марина равнодушно.

— Кстати, на днях я должен получить триста франков в нашем «Союзе возвращения», — добавил Эфрон.

Но и это не сделало Марину более милостивой.

— Странно, — сказала она.

— Что странно, Мариночка?

— Что тебе начали там платить такие деньги.

— К нам поступил перевод на крупную сумму от неизвестного лица, — сказал Эфрон. Такое объяснение для членов семьи рекомендовал ему Болевич. — Видимо, от какого-то миллионщика вроде Крымова, тоскующего по Родине… Все, родная, я побежал.

Он чмокнул ее в щеку и выскочил из квартиры. Марина тяжелой походкой, с тазом, отправилась в ванную. Вылила воду, бросила таз там же.

Вернулась в кухню. Села на подоконник, открыла окно. Зажгла папиросу. Долго-долго курила, глядя на клочок неба, истыканный заводскими трубами.

Нищеты вековечная сухомять!

Снова лето, как корку, всухую мять!

Обернулось нам море — мелью:

Наше лето — другие съели!

Нами — лакомящиеся: франк — за вход,

О урод, как водой туалетной — рот

Сполоснувший — бессмертной песней!

Будьте прокляты вы — за весь мой

Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти, —

Пятью пальцами — да от всех пяти

Чувств — на память о чувствах добрых —

Через все вам лицо — автограф!

* * *

— Вы уверены, что в квартире никого нет?

Сумерки уже сгустились; где-то очень далеко Марина курит, сидя на подоконнике, ни о чем не думает, лелеет в груди старую боль. Под окнами дома, где квартировал Александр Иванович Гучков, стоял автомобиль. Странно заканчивался этот день: тихой возней, хождениями по пустеющим улицам, мимо зазывных горящих окон, где начиналась обычная вечерняя жизнь.

Болевич привез из Испании приятный оливковый загар и один из тех чудно пошитых, одинаковых костюмов, коими снабжал Советский Союз свою «армию денди». Кривицкий, сидя в автомобиле, сразу узнал его: сперва костюм, потом лицо идущего по улице человека. Впрочем, недавнее участие в военных действиях совершенно Болевича не изменило. Он был из тех, кто всегда и неизменно хранит верность единственному самодержавному монарху на свете: самому себе.

Наклонившись к автомобилю, Болевич негромко проговорил:

— Он ушел.

— Вы уверены, что в квартире пусто? — повторил Кривицкий.

— Эфрон на всякий случай пару раз звонил в дверь, — ответил Болевич. — Никто не отзывался.

Эфрон, страшно взволнованный, расхаживал по тротуару на противоположной стороне улицы. Болевич быстро глянул на него. Нет, кое-что изменилось в Болевиче после Испании: милый, легковерный, преданный Сережа почему-то начал его раздражать. Болевич не давал себе большого труда задумываться над причиной столь неприязненного отношения к старинному приятелю: возможно, дело заключалось в пресловутой Сережиной искренности. Нельзя же, в конце концов, быть таким честным шпионом! Это все равно что носить пальто без подкладки. Быстро истреплется, да и вид какой-то неряшливый.

Однако предупредить Сережу, дать ему пару дельных советов Болевич не хотел. Едва только представлял себе широко раскрытые Сережины глаза, немой укор в них и обрывки вопросов, срывающихся с губ: «А как же ты говорил?.. А как же наши идеалы? И борьба с фашизмом? Ты что, не веришь собственному руководству?»

В конце концов, Сергей — не мальчик, он воевал на фронтах Гражданской, заканчивал университет, у него двое детей…

Да. Двое детей. О которых он тоже не позаботился.

Болевич еще раз с неудовольствием посмотрел в сторону возбужденного Эфрона (в некоторых кругах он считался «весьма опасным» — это Сережа-то!) и снова наклонился к автомобилю:

— Полагаю, пора приступать.

Кривицкий кивнул и закрыл окно машины.

Болевич перешел улицу. Огляделся — везде было пусто. Очень хорошо. Район респектабельный, жильцы либо уже сидят по домам, либо разъехались по дорогим ресторанам.

— Если заметишь что-нибудь подозрительное, — обратился Болевич к Эфрону, — кричишь: «Мадлен, сколько можно вас ждать?»

Это они уже обсуждали. Раза три. Но никогда не мешает напомнить, особенно Эфрону. Он всегда ужасно нервничает. Звук знакомого голоса действует на него успокаивающе.

— Сережа, ты меня хорошо понял?

— Конечно. — Глаза светлые и сияют; на миг задержались на лице Болевича и снова начали бегать. — Я все помню. «Мадлен» и прочее.

— Перейди на ту сторону улицы.

Эфрон кивнул и побежал. Болевич, глянув ему вслед, покачал головой и вошел в подъезд. Холеный и респектабельный подъезд, несколько напоминающий самого Александра Ивановича Гучкова. В полумраке поблескивают отполированные металлические элементы декора. На лестничном пролете — кадка с каким-то высоким растением: мясистые листья протерты влажной тряпкой и тоже поблескивают.

«Чем хороши квартиры в таких домах, — думал Болевич, не спеша поднимаясь по ступенькам, — так это тем, что шторы в них, как правило, очень плотные».

Он вспомнил, как некоторое время приходил сюда каждый день, к Вере, но даже не приостановился. Шаги его звучали все так же спокойно, легко и уверенно.

Знакомая дверь, знакомый замок. Болевич вынул ключ, привычно отпер.

В квартире был полумрак; пахло дорогими сигарами, дорогим одеколоном — налаженным бытом состоятельного мужчины, живущего без женщин, в одиночестве, и не слишком от того страдающего.

Болевич прошел в комнаты. Задернул шторы. Новые. Те, которые он помнил, куда-то подевались. Должно быть, Гучков решил повесить более темные, когда уехала Вера. Чтобы вернее отгораживаться от внешнего мира. Что ж, это только на руку.

Болевич зажег свет. Еще раз осмотрелся. Мебель стояла на прежних местах. Бумаги в идеальном порядке на столе, часть заперта в секретере, часть — в нижнем ящике стола. Осмотр займет совсем немного времени. Спасибо Александру Ивановичу — такой, право, аккуратист.

Эта часть квартиры не вызывала у Болевича никаких ненужных воспоминаний. В былые времена он сюда попросту не заглядывал, разве что пару раз, когда Вера закапывалась в какие-то дела и подолгу отсутствовала. Однажды он застал ее спящей в огромном кресле в кабинете отца. Тогда у него уже был ключ от этой квартиры. При расставании Вера не потребовала ключ обратно. Не то забыла о такой мелочи, не то решила не снисходить до «мещанской драмы»: «И извольте вернуть все вещи, которые я вам дарила, и ключ от моей комнаты!»

Болевич быстро пересмотрел бумаги на столе. Ничего. Открыл отмычкой и выдвинул один из ящиков стола. Счета из прачечной, письма от знакомых, в основном — с жалобами и просьбами прислать денег, в самом низу, задвинутая под пачку газет с какими-то важными для Гучкова статьями, — стопка порнографических фотокарточек, выполненных с отменным искусством и даже слегка раскрашенных.