Книга Передышка - Примо Леви

Поскольку стоянка в Яссах грозила продлиться целый день, мы отправились бродить по безлюдным улицам, застроенным низкими домами грязного цвета. Один-единственный трамвай, маленький и древний, курсировал по городу из конца в конец, и кондуктором в нем был еврей, говоривший на идише. С некоторым трудом, но мы смогли понять друг друга. Кондуктор рассказал, что через Яссы уже прошло немало эшелонов с возвращающимися домой иностранцами — французами, англичанами, греками, итальянцами, голландцами, американцами. Были среди них и нуждающиеся в помощи евреи, поэтому здешняя еврейская община организовала центр, который такую помощь оказывает. Если у нас найдется часок-другой свободного времени, он бы посоветовал нам съездить в этот центр, там нас поддержат морально и материально. Его трамвай как раз отправляется, и, если мы в него сядем, он подскажет, где выйти, а о билетах мы можем не беспокоиться, о билетах побеспокоится он сам.

Мы согласились. Мы — это Леонардо, Синьор Унфердорбен и я. Проехав по пустому городу, мы добрались до полуразрушенного здания, окна и двери которого были забиты досками. В одной из темных и пыльных комнат сидели два пожилых еврея, которых трудно было назвать упитанными и здоровыми; выглядели они не намного лучше, чем мы, тем не менее встретили нас очень приветливо, гостеприимно усадили на три имеющихся стула, торопливо рассказали (на идише и по-французски) об ужасных испытаниях, выпавших на их долю, о том, что не многим удалось выжить. Они плакали и смеялись, а когда мы собрались уходить, заставили нас выпить с ними плохо очищенного спирта и подарили для всех евреев эшелона корзину винограда. Порывшись по ящикам и вывернув собственные карманы, они еще и деньгами нас снабдили. Сумма в леях, на первый взгляд астрономическая, после того как мы поделили ее на всех и сопоставили с ценами, оказалась чисто символической.

Яссы — демаркационная линия

Вокруг был еще летний ландшафт; через городки и деревни с варварски звучащими названиями (Чурея, Скынтея, Васлуй, Писку, Брэила, Погоанеле) мы несколько дней двигались с черепашьей скоростью на юг и ночью двадцать третьего сентября увидели пылающие факелы над нефтяными вышками Плоешти, после чего наш таинственный штурман взял курс на восток, а на следующий день по положению солнца нам стало понятно, что поезд изменил направление и снова повернул на север. Мы издали любовались какими-то замками (оказалось, это замки Синайи — летняя резиденция румынских королей).

В нашем вагоне денег ни у кого не осталось; все, что имело хотя бы минимальную цену, было продано и пущено на обмен. Поэтому, если не считать случайных подарков судьбы или разбойничьих набегов, приходилось довольствоваться тем, что мы получали от русских. Ситуация была если не трагической, то непонятной и тревожной.

Мы так до конца и не поняли, кто в нашем эшелоне занимался продовольственной проблемой, вполне вероятно, те же солдаты сопровождения, которые брали на каждом военном или гражданском складе все без разбору, а скорее, то, что им давали. Когда состав останавливался, делился пополам и загонялся в тупики, каждый вагон направлял по два своих представителя к вагону русских, постепенно превратившемуся в продуктовую лавку, где безо всякого порядка и логики выдавалось продовольствие. Каждый раз нас ожидал сюрприз: то мы получали очень мало, то излишне много, то нам давали день за днем одну морковь, то морковь вдруг исчезала и ее заменяла фасоль, жесткая и твердая, как гравий. Прежде чем варить, мы часами вымачивали ее в котелках, жестяных банках и других емкостях, подвешивая их к потолку. Если ночью поезд резко тормозил, котелки и банки раскачивались, их содержимое выплескивалось на спящих, и в темноте слышались ругань, смех, возня. Некоторое время мы ели одну картошку, потом кашу, потом огурцы без масла; когда кончились огурцы, выдали растительное масло, по полкотелка на каждого, потом семечки — должно быть, для тренировки терпения. Однажды мы получили хлеб и колбасу и наелись до отвала, зато после этого целую неделю питались зерном, как куры.

Печки были только в семейных вагонах; обитатели других вагонов приспособились готовить на бивачных кострах, которые они бросались разводить, едва поезд останавливался, и, как только он трогался с места, недоваренную пищу снимали. Готовили, склонившись над варевом, в постоянном напряжении, все время прислушиваясь, не свистит ли паровоз, и косили глазами в сторону привлеченных дымом голодных бродяг, которые, точно собаки на запах, стаями сбегались со всей округи. Готовили, как наши предки, на трех камнях, и, поскольку камни не на всех станциях удавалось найти, каждый вагон обзавелся собственными. Появились вертела и хитроумные подставки, на свет были извлечены кастрюли Кантареллы.

Остро стояла проблема дров и воды, но безвыходных положений не бывает: молниеносно растаскивались частные поленницы, разворовывались снегозащитные щиты, которые в тех краях складываются на лето в штабеля рядом с железнодорожным полотном, сметались заборы, выворачивались шпалы, а однажды (за неимением ничего другого) была разнесена в щепки товарная платформа, и тут как нельзя более кстати оказалось присутствие в нашем вагоне Мавра с его топором. Для воды необходимы были прежде всего соответствующие емкости, и каждому вагону пришлось обзавестись ведром, выменяв его, украв или купив. Наше честно купленное ведерко на поверку оказалось дырявым, мы залатали его медицинским пластырем, и оно чудесным образом выдерживало варку до самого Бреннерского перевала, где пришло в полную негодность.

Запасти воду на станциях было, как правило, невозможно: перед колонкой (если таковая существовала) в несколько секунд выстраивалась длиннющая очередь и наполнить ведра за время остановки удавалось лишь немногим. Некоторые подкрадывались с ведрами к тендеру, где была вода для паровоза, но если машинист замечал их, то приходил в бешенство и отгонял наглецов ругательствами и раскаленными углями. Несмотря на это, нам несколько раз удалось нацедить воды из паровозного чрева: она была маслянистая, ржавая и не годилась для готовки, но ею можно было умываться.

Выручали деревенские колодцы. Часто поезд останавливался в чистом поле перед закрытым семафором — на считанные секунды или на несколько часов, предсказать было нельзя. Все быстро снимали с себя брючные ремни и соединяли их в одну длинную ленту, после чего самый быстроногий в вагоне мчался с этой лентой и ведром на поиски колодца. В нашем вагоне самым быстроногим был я, и несколько раз мне сопутствовала удача, но однажды я чуть не отстал от поезда. Я уже опустил ведро в колодец и с трудом начал его поднимать, когда услышал свисток паровоза. Если бы я бросил ведро и ремни, бесценную общую собственность, я бы навсегда покрыл себя позором. Собрав все силы, я вытащил ведро, вылил воду на землю и, путаясь в плохо смотанных ремнях, бросился к уже тронувшемуся поезду. Опоздай я на секунду, мне пришлось бы догонять его целый месяц, поэтому я бежал во весь дух, перепрыгивая через изгороди, и выскочил на зыбучий щебень насыпи, когда поезд набрал приличную скорость. Мой вагон прошел, но чьи-то добрые руки подхватили ремни, ведро и за волосы, плечи, одежду втащили меня на пол последнего вагона, где я пролежал в полуобморочном состоянии не меньше получаса.