Книга Неприкаянный дом - Елена Чижова

Главный бухгалтер заходит в приемную: «Звонил Евгений Фридрихович. Велел ждать».

Катерина вскидывает глаза. На щеках проступают пятна: с ее точки зрения, это – нарушение субординации. По вопросам ожидания шеф должен звонить ей.

«Кому? Всем?» – лизнув край конверта, Елена заклеивает мои деньги.

«Вроде только мне», – главный бухгалтер следит за ее манипуляциями.

«В сейф или возьмешь с собой?»

Конверт исчезает в моей сумке.

Главный бухгалтер садится в угол, кутается в оренбургский платок. У нее усталый вид, темные круги под глазами. Теплый платок – материн. Раньше ей не пришло бы в голову, но шеф может явиться и в десять. К вечеру всегда знобит.

Катерина берется за телефон, набирает номер. Из офиса она обязана уходить последней. Счастье, что бонна живет напротив. На их же улице, через два дома. Сейчас они ужинают, бонна уже проверила уроки. «Да… Конечно. Там еще сосиски… Не знаю, – говорит сухо. – Скорее всего, поздно. Может, еще позвоню».

«Проблемы?» – главный бухгалтер спрашивает участливо. Ей проще – ни мужа, ни детей. Ее мать давным-давно привыкла – дочь может явиться и за полночь. Первое время ворчала: «Твой начальник должен учитывать – у тебя больная мать».

Мать идет на кухню. Ворчит: «Станешь тут больной…» Сорок лет отработала на производстве. Прошла славный путь от счетовода до старшего экономиста. В конце восьмидесятых торжественно проводили на пенсию. На ее пенсию не прокормишь и кошку. Раньше гордилась: воспитанная девочка, высшее образование, все-то по театрам да по филармониям. Вчера спросила: «А что, театры уже не работают?» Дочь хлопнула дверью, ушла к себе. Где ей понять материнское сердце… Работа, работа… Откуда в ней эта жадность? Всех денег не заработаешь. А ведь могла выйти замуж. Довыбиралась. Теперь одна как перст… Конечно, она знает номер, но Валя просила не беспокоить. Только в самом крайнем случае … Мать идет в прихожую, снимает телефонную трубку. «Скажу: заболела кошка». Вчера, когда позвонила, сказала то же самое, но она очень волнуется, ей не придумать ничего другого. Прикладывает ухо к трубке. Звонок отдается в пустоте. Если подойдет не дочь, она бросит трубку, не признавшись. Пятнадцать, шестнадцать… Мать считает пустые звонки…

«Какие проблемы? Никаких, – Катерина отвечает уверенно. – Просто распорядилась, чтобы бонна меня дожидалась. Кажется, – она прислушивается, – это у вас…»

«Меня нет. – Главный бухгалтер закутывается поплотнее – знает, кто ей звонит. – А у вас, – обращается ко мне, – кто с ребенком?» – «Подруга. У нее сын. Теперь мы живем вместе, – я улыбаюсь. – Знаете, такая новая русская семья. Я – за мужика».

Главный бухгалтер смотрит изумленно: в глазах вскипает смех. «Ой, не могу!.. Новая русская!.. – смех плещет наружу, бьет через край. – А подруга – за бабу?!»

Катерина подхватывает – сперва коротким смешком.

«Точно, – я подтверждаю, – за новую русскую бабу». Елена смеется, склоняясь к столу: «А у меня… Девочки, у меня мужик – за бабу!»

Мы умираем со смеху, сгибаемся пополам.

«А я, – главный бухгалтер вытирает слезы, – и за бабу, и за мужика…»

Мы не можем остановиться. Главный бухгалтер всхлипывает, переводит дух: «Сто лет так не смеялась…»

Катерина рисует в воздухе загогулину: «Может, по чуть-чуть?..» Ее чуть-чуть звучит с легким присвистом: мне слышится джють-джють . Елена кивает на дверь: «Там, у Евгения Фридриховича, в баре».

Она приносит квадратную бутылку, внимательно смотрит на просвет: чуточку больше половины. Разливает по крохотным рюмкам. Снова осматривает бутылку. «А, ладно!» – машет рукой. Катерина прислушивается чутким ухом: «Вроде опять звонят…» Главный бухгалтер выпивает до донышка, облизывает сладковатые губы: «Никто и никому не звонит. Это глюки…» – «Ага, – Катерина кивает. – Глюки так глюки. Ну, чего? Накатим по второй?»

По второй будет уже заметно.

Вторую мы пьем молча, без тостов: и так ясно, за что мы сегодня пьем. У каждой из нас есть работа. Все остальное – ерунда, мелочи жизни…

Катерина наливает по третьей. «Ой, девочки, – главный бухгалтер сбрасывает пуховый платок, – забыла, у меня же лимончик».

Амаретто с лимончиком. Самый сладкий ликер с самым кислым фруктом.

«Тащите, – Катерина бежит к столу, роется в сумке. – Вот, – вынимает торжественно, – батончик “Марс”».

Елена приносит нож. Режет лимон, кромсает шоколадный батончик. Начинка тянется, как глухое время, липнет к зубам. Черт с ним, со временем! Мы сосем лимонные ломтики радости. Как же давно мы не веселились! Вот оно – наше кисло-сладкое счастье. Как будто ничего нету: ни кожи, ни финна. Ни бонны, ни старой матери, ни малых детей.

Ни нашей чертовой жизни, в которой мы пашем за мужиков.

Катерина морщится, снимает с губ лимонную корочку. Встряхивает головой.

...

Дрожи, буржуй, настал последний бой! Против те-бе-е весь бедный класс подня-ялси. Он улыбнулси, засмеялси, все цепи разорвал и за свобо-оду бьется как герой!

Ее голос, неожиданно сильный, выводит свободно и празднично. Как будто поет о своей свободе, о своих постылых цепях. Так она пела только дома, в праздники, на Первое мая или Седьмое ноября. Ее мать собирала родственников. Как же они пели! У них в роду очень чистые голоса.

...

Ничего, ничего, ничего! Сабля, пуля, штыки – все равно. А ты, люби-имая, да ты дожди-ись меня, и я при-иду!

Мы подхватываем революционную песню. Она – в нашей общей памяти. Что бы ни случилось, никогда не забудем. Главный бухгалтер поет тоненьким голосом. Глаза светятся, щеки раскраснелись. Сейчас она совсем молодая, не главный бухгалтер, а просто Валя, Валя-Валентина, та злосчастная пионерка. Только она-то не собирается умирать. Наоборот. Ей хочется жить. Ну и что, что уже за сорок. Это – пустое, рано или поздно все изменится. Впереди – целая жизнь. Ну, может, полжизни, или даже треть, но – плевать, дело не в сроке. Надо прожить так, чтобы не было мучительно. Теперь-то проживем…

...

Я приду и тебе обойму, если сам не погибну в бою. Да в тот тяжелый час, да за рабочий класс, за всю страну!

Елена сияет студенческой радостью. Раньше собирались на кухне, пели под гитару. У нее не сильный, но очень чистый голос. Когда заводили многоголосье, всегда тянула первым… Она берет выше и уверенней…

Катерина выводит вторым. Темные пятна ушли с ее щек. На щеках нежный девичий румянец. Я вижу, как тонка ее кожа, выстуженная ленинградскими ветрами. Губы выкрашены темной помадой – я привыкла к ее тонким губам. Вечно сжаты в нитку, словно мышцы рта сведены рефлекторно – как будто это не мышцы, а готовые к драке кулаки. Песня смягчила ее скулы: они расслабились, теряя жесткий контур. Выпевая, она разевает рот широким, акающим звуком – как простая деревенская баба…