Книга Тетушка Хулия и писака - Марио Варгас Льоса

Но и это было не самым страшным. После бессонных кошмарных ночей наступали жуткие дни. Со дня катастрофы в Лучо Абриле Маррокине зародилась животная ненависть ко всему, что снабжено колесами; он не выносил машину – ни как пассажир, ни как водитель, у него немедленно начиналось головокружение, рвота, он обливался потом, и голос его переходил в крик. Все попытки преодолеть эти симптомы оказались бесполезными, и вот в середине двадцатого века он вынужден был вернуться к образу жизни инкского периода, когда люди еще не знали колеса. Если бы речь шла только о пятикилометровом расстоянии, отделявшем его дом от «Лаборатории Байер», дело не было бы столь безнадежным – для измученного духа двухчасовые утренние и вечерние прогулки, возможно, принесли бы успокоение. Но ведь речь шла о коммивояжере медицинских товаров, деловые операции которого распространялись на всю обширную территорию Перу, поэтому отвращение к колесам возымело трагические последствия. Для Лучо Абриля Маррокина не оставалось ни малейшей надежды на возвращение к эпохе передвижения на шасси, и профессиональное будущее его оказалось под серьезной угрозой. Патроны «Лаборатории» пошли на то, что предоставили ему сидячую работу в конторе фирмы в Лиме, и, хотя жалованье оставалось прежним, с моральной и психологической точки зрения эта перемена означала деградацию. Теперь Лучо занимался инвентаризацией образцов. В довершение всех несчастий француженка – достойная соотечественница Орлеанской Девы, прежде мужественно переносившая нервное расстройство супруга, – также впала в истерию, особенно после выкидыша плода от семени Лучо Абриля. Между супругами была достигнута договоренность о разрыве отношений – до лучших времен, – и девица, бледностью напоминавшая антарктические зори, отправилась во Францию искать утешение в замке своих родителей.

Вот каким стал Лучо Абриль Маррокин через год после катастрофы: покинутый женушкой, сном и покоем, ненавидящий колеса, обреченный на вечную ходьбу по жизни пешком (sensu stricto[41]) – без единого друга, кроме тоски. (Желтый «фольксваген» покрылся паутиной, зарос было вьюнком, потом его продали, чтоб оплатить проезд златокудрой до Франции.) Друзья и знакомые Лучо толковали, что у него не остается иного выхода, как дом для умалишенных – в лучшем случае – или самоубийство как крайность. Но в этот момент, словно манна небесная или целительный дождь в пустыне, до молодого человека дошла весть о существовании некой личности, которая, не будучи ни священником, ни знахарем, тем не менее исцеляла души, – докторше Люсии Асемиле.

Женщина выдающаяся и без комплексов, она приблизилась к возрасту, который наука считает идеальным: ей было пятьдесят. Широкий лоб, орлиный нос, пронизывающий взгляд, праведность и доброжелательность – доктор Асемила являла собою живое отрицание собственной фамилии[42](она очень гордилась ею и всегда подчеркивала на визитных карточках и на бланках своей консультации как личное достояние – в глазах смертных). Разум ее являл собой нечто материальное, доступное слуху, зрению и обонянию пациентов, которых она предпочитала называть «друзьями». Она обладала многочисленными дипломами с отличием, полученными в крупнейших центрах знания: тевтонском Берлине, флегматичном Лондоне, греховном Париже. Но главным университетом, где она изучила то, то ей стало известно о человеческом несчастье и мерах против него, была, разумеется, жизнь. Как всякое существо, возвысившееся над обыденностью, она являлась объектом критики: ее осуждали, ее поносили коллеги-врачи, все эти психиатры и психологи, неспособные – в отличие от нее – творить чудеса. Доктора Асемилу не задевало, что ее называют «знахаркой», «нечистой силой», «растлительницей растленных», «отчужденной» и прочими мерзкими кличками. Ей достаточно было уверенности в своей правоте, в том, что «друзья» благодарны ей – все эти шизофреники, отцеубийцы, параноики, поджигатели, маньяки, задавленные депрессией, онанисты, сомнамбулы, лица, склонные к преступлению, мистики и заики, которые, пройдя через ее руки и уверовав в ее лечение (она предпочла бы слово «советы»), вернулись к жизни любвеобильными родителями, послушными детьми, добродетельными женами, честными тружениками, прекрасными собеседниками и гражданами, неукоснительно уважающими закон.

Именно доктор Швальб посоветовал Лучо Абрилю Маррокину обратиться к докторше, и сам со швейцарской пунктуальностью, породившей наиточнейшие часы в мире, устроил свидание. Скорее смирившись, чем поверив, страдающий в назначенный час стоял перед большим домом, покрашенным в розовый цвет и окруженным садом с флорипондиос[43], в богатом квартале вилл Сан-Фелипе. Здесь находилась консультация (точнее, храм, исповедальня, лаборатория духа) Люсии Асемилы. Опрятно одетая сестра милосердия записала некоторые данные о Лучо и затем провела его в кабинет доктора – салон с высоким потолком, уставленный полками с книгами в кожаных переплетах, с письменным столом из каобы, с мягкими коврами и бархатным, под цвет листьев мяты, диваном.

– Отбросьте всякие предубеждения, с которыми вы сюда пришли, расслабьтесь, скиньте пиджак и развяжите галстук, – приказала с обезоруживающей прямотой Люсия Асемила и, показывая на диван, добавила: – Лягте здесь, на спину или живот. Нет, это не фрейдистское ханжество, просто мне нужно, чтобы вы чувствовали себя свободно. Не рассказывайте мне своих снов и не говорите, что влюблены в собственную маму. Расскажите-ка лучше поподробнее, как работает ваш желудок.

Лежа на диване, коммивояжер медицинских препаратов робко возразил, что его привела в данную консультацию отнюдь не болезнь желудка, а духа: он решил, что доктор перепутала больных.

– Это не имеет значения, – поставила его на место доктор. – Своевременные и завершенные отправления желудка просветляют разум и успокаивают душу. И напротив: вялый, плохо переваривающий пищу желудок порождает грустные мысли, портит характер, вызывает комплексы и половые извращения, толкает на преступные деяния и в результате провоцирует необходимость выместить на других свои муки из-за неспособности освободить кишечник.

После подобного разъяснения Лучо Абриль Маррокин признался, что временами страдал поносами, иногда – запорами, что желудок у него действовал нерегулярно, а экскременты различались по окраске и объему, а также, несомненно, по консистенции и температуре (правда, он не помнил, осматривал ли их в последние недели). Докторша одобрительно кивала, бормоча: «Я так и знала». Потом она велела ему вплоть до новых указаний ежедневно натощак есть полдюжины черносливин.

– Разрешив первую проблему, перейдем к другим, – добавила философ в юбке. – Можете рассказать мне обо всем, что вас беспокоит. Но учтите – я не избавлю вас от мучений. Я научу вас любить их и даже гордиться своей ущербностью, как Сервантес гордился отсутствием руки или Бетховен своей глухотой. Итак, рассказывайте.

Лучо Абриль Маррокин с легкостью, приобретенной за десятилетнюю практику общения с врачами и провизорами, откровенно изложил всю свою историю, начиная с ужасного случая в Писко и кончая последними ночными кошмарами. Он включил в рассказ и апокалипсические последствия автомобильной драмы для его семьи. Заканчивая свою исповедь, он почувствовал к самому себе глубокую жалость, разрыдался и с отчаянием, способным разбередить душу любого, кроме доктора Люсии Асемилы, воскликнул: «Доктор, помогите мне!»