Книга Мордовский марафон - Эдуард Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Охо-хо! — протяжно вздохнул Чапаев. — Опять. И без того грязищи по самое некуда… Видно, и в этом году погниет все».
«У вас все не слава Богу, — вскинулась жаба. — То жарой вас иссушит, то дождем проймет. Небось, как в пивнушку, водки этой проклятущей нажраться, вам и грязь, и метель ни-почем, а как в поле…».
«Гм, — хохотнул Чапаев. — Это верно, без водочки-то мы никуда. Да ведь старые еще люди сказывали: «В кабак далеко да ходить легко, в церковь близко, да ходить склизко»».
«Хозяина на вас нет — с палкой вот и…».
«Вот бы ты, мамаша, и шла в колхоз, поучила бы нас, что к чему».
«А что? И поучила бы! Перво бы наперво все пивнушки заколотила… Поменьше бы пили да раздавали разным Вьетнамам — Африкам…».
«Только бы и беды… Ну, ладно, маманя, мне тебя все равно не переговорить. Дреману-ка я лучше минуток двести, а ты мальца, если что, толкни».
Олег задумался, почему по радио все за Вьетнам и негров, а между собой их ругают, потом ему вдруг пришло в голову, что в Потьме его могут не встретить или он не узнает дядю Витю и дядю Колю — он видел их всего раза два-три, еще когда в школу не ходил. Папа их почему-то не любит и ругает паразитами, кровососами и еще как-то.
Мимо окна мельтешили хилые деревца скучного осинника, неспешно проплывали пышные кусты боярышника, с механической обязательностью выныривали и пропадали телеграфные столбы, связанные друг с другом провисшей паутиной проводов…
«И зачем мне эта Сосновка? — вяло думал Олег. — Лучше бы в Кандалакшу…».
* * *
Олег сразу узнал дядю Колю по военному плащу и резиновым сапогам точь-в-точь как на прошлогодней фотографии, где хоронили бабушку. И еще — по круглым мясистым ушам, смешно торчащим из-под фуражки.
«Ну, герой, сам приехал?»
«Ага».
«Молодцом! Давай лапу… В каком классе?»
«В третий перешел».
«Двойки есть?»
«Не-ет, двоек нет. Тройка есть, по арифметике».
«Молоток! Мой Васька тоже кое-как в четвертый переполз. А что у тебя в сумке-то? Ну-ка…».
«Там письмо для вас», — вспомнил Олег.
«Ну, письмо можно и потом, в поезде, а то размокнет еще, — дядя Коля джвикнул молнией. — Ну-ка, ну-ка… Ага, мука блинная — хорошо! Ну, консервы рыбные — этого и у нас полно, сыр тоже водится, а это что? Ух ты — рис! Молодец Настька!.. А дрожжей обещала, чтой-то не видать».
«Дрожжей, она сказала, нет нигде, ей обещали, но не достали».
«Жалко, — дядя Коля разочарованно причмокнул, и толстое лицо его озабоченно поскучнело. — В самый бы раз теперь надо».
Местный поезд еле тащился, и, когда они сошли в Сосновке — дождь уже перестал.
Грузный, как шкаф, дядя Коля вроде бы не спешил, но Олег едва поспевал за ним, то и дело спотыкаясь о шпалы. С обеих сторон узкоколейки то бесконечно тянулись какие-то потемневшие от дождя склады, то опутанные ржавой проволокой деревянные заборы, над которыми торчали сторожевые вышки.
«А где же лес, дядь Коль?»
«Лес-то? — чуть притормозил тот. — Есть. Как не быть. Во-он там, за поселком», — махнул он куда-то рукой.
«И речка?»
«И речка. Вот погоди, пойдем и на рыбалку, и в лес. Из ружья постреляем. Стрелял когда из ружья-то?»
«Нет».
«Ну вот и постреляешь. И Ваську с собой возьмем».
«А овчарка у вас есть?»
«Овчарка не овчарка, а был Казбек, да и тот копыта откинул, едри его под хвост… Обожрался чего-то. А что отец-то твой, бывает?»
«Ага. В январе приезжал…».
«Ну и где он сейчас?»
«В Кандалакше».
«Это в Мурманске, что ли?»
«Не-ет, до Мурманска еще поездом. Он у своего друга дяди Леши. Добывает апатиты», — с удовольствием выговорил Олег — он любил всякие непростые и не очень понятные слова.
«А как же Настя, матерь то есть твоя, пишет, он на путину завербовался?»
«Так то весной было, а сейчас третье июня. Уже вернулся, — сказал Олег и для точности прибавил: — Наверное».
«А Василий-то Иваныч, дядя Вася, что ли, он как — ндравится тебе?»
«А он мне что? — Олег прикинулся равнодушным и побежал, балансируя руками, по рельсе. Револьвер железный купил, — остановился он. — У меня его Витька Зарайкин из 4-го «Б» взял поиграть и врет, что потерял».
Недавно этот дядя Вася выпроводил его в киношку — картина, говорит, мировецкая, еле билет достал. А там мура какая-то про стройку и про любовь, и в зале почти никого, он ушел с середины, а дома дверь на крючке — еле достучался…
«А знаете, дядь Коль, почему Кандалакша называется?»
«Нет. Ну-ка расскажи».
«Там были каторжники, а когда пришла революция, они кандалы сбросили и сказали: все, кандалам ша! — конец, значит».
«Гм. Вот оно что. Молодец! Мой тоже в четвертый перешел, а не бельмеса…».
«Я в третий только, дядь Коль».
«Тем более».
«И это я не в школе, это мне папка рассказал, вот как зимой-то приезжал».
Олег еще тогда спросил: «Они что, пап, были на каторге за народ?» Отец как-то чудно хмыкнул и сказал: «За народ, не за народ… В общем, царя хотели сковырнуть».
Тут вмешалась мама: «Они были герои-революционеры и боролись за счастливую жизнь для народа».
«Ну коне-ечно, — ответил отец. — Они все позвякивали цепями да приговаривали: «Вот сейчас мы сидим за народ, а потом народ будет за нас сидеть»». Да как расхохочется, чуть со стула не свалился — он уже выпимши был.
Тут мать на него накинулась: «Ты что буровишь-то, пьянь несчастная! Мальчишке-то!.. Я вот на тебя заявлю куда следует! И пусть тебе категорически запретят портить ребенка!»
А он ей: «Плевать я хотел на твое «куда следует». А приезжать все равно буду, ты мне никто, одно роковое заблуждение молодости, а он — сын!»
Из-за этого крика Олег так и забыл спросить, почему Кандалакша, а не Кандаламша? Правильно должно быть Кандаламша.
* * *
Дом ему не понравился. Он почему-то рисовался ему высоким теремом с винтовой лестницей и, может, даже с башенками, а оказался обычным деревенским домом. В палисаднике торчала черная рогатка раздвоенной посредине березы — то ли болезни и старость, то ли безжалостные руки хозяев ободрали с нее почти всю кору, — по двору разгуливали куры, с тыльной стороны к дому лепились какие-то сараюшки, посреди огорода гордо торчала, похожая на большой скворечник, уборная — в дощатой дверце ее зияло кособокое сердце…
В горницу он успел заглянуть только мельком, пока топтался у двери, пристраивая свою куртку на вешалке — утыканной гвоздями доске с грудой старых шинелей, пиджаков и солдатских бушлатов, — ничего, кроме большого телика на допотопно пузатом комоде да края широкой кровати с горкой подушек, он не разглядел. Четверть примыкавшей к горнице кухни занимала огромная, почти под потолок печь, перед черным зёвом ее вызывающе белела газовая плита, вдоль другой стены тянулся большой стол, застеленный цветастой клеенкой, под его тяжелым, из толстых досок брюхом пристроился выводок табуреток. В красном углу висел портрет Ленина, простенок украшали какие-то грамоты и семейные фотографии под стеклом.
